Л.Н.Гумилёв: история, этносы, пассионарность. Разговоры за чашкой кофе

Еще к вопросу о причинах популярности "гумилёвики" в определённых кругах.

Среди советских интеллектуалов в то время было распространено мнение, что всякие попытки биологических объяснений проблемы человеческого поведения автоматически означали их антисталинскую направленность, а в случае с Гумилевым эта связь еще более усиливалась, поскольку в глазах советских либералов (особенно представлявших литературные круги) он был прежде всего сыном своих репрессированных родителей. В-третьих, концепция Гумилева отвечала различным политическим интересам и способна была привлечь внимание как либералов-диссидентов 60-х годов, так и диссидентов-консерваторов 70-80-х годов.

 

Кстати, пусть и не в защиту гумилёва, но против излишнего отрицания всех его мыслей.

Началось с истории возникновения тризуба как гос. символа Украины. (частная переписка на форуме).
У меня были собственные наблюдения по этому поводу и фотографии.
Фотки обещал выложить (фотографировал сам).

img-fotki.yandex.ru

// https://img-fotki.yandex.ru/get/.../309671331.2/0_11f516_86c5df12_orig

 

img-fotki.yandex.ru

// https://img-fotki.yandex.ru/get/.../309671331.2/0_11f517_ac89ed9f_orig

 

1, 3, 4 - чем не трезубец?
Фотография сделана в Красноярском краеведческом музее в разделе посвященном бронзовым артефактам, найденным в районе Минусинска и Абакана (век и культуру я назвать затрудняюсь - так как в свое время не записал - сфотогрфировал только как тризуб- практическая идентичность)

img-fotki.yandex.ru

// https://img-fotki.yandex.ru/get/.../309671331.2/0_11f515_9d245b25_orig

 

на этом фото артефакты Тагарской культуры (8-1 век до нашей эры). Бронза. Обратите внимание на оленей - сравните с золотыми украшениями из скифских курганов южной Украины.

Кроме того, наберите в любом поисковике: "Аржаан-2, Сокровища скифов". Для несведующих - раскопки скифского кургана и более 20 кг прекрасно сохранившихся золотых украшений.
Прикол в том что находится (находился) этот курган в Сибири, в Туве, Туранской низменности, несколько южнее г. Абакан и г. Минусинск (см. Тагарская культура). Датируется по-разному. В музее г. Кызыла (где храниться большая часть сокровищ) датируют 1 веком до н.э., в интернете - 5-7 веком до н.э. Часть сокровищ в Эрмитаже, часть у немцев, в Берлине (финансировали и участвовали в раскопках, 2001 год, если мне не изменяет память).
Фоток выложить не могу - фотографировать в сокровищнице запрещено - но потрясает и качество и тонкость работ:
маленькая деталь - штаны царя были вышиты золотым бисером - полностью. Размер одной бисеринки менее 1 мм - сшиты очень плотно в шахматном порядке - материи не видно. Как можно изготовить столько бисера, просверлив каждую, и нашить так плотно и в таком количестве - под лупой нить, которой сшивали почти не видна? За 2100 лет сохранились достаточно большими кусками не истлев...

P.S Первая фота - артефакт под номером 2.
Прикол под названием "Маша и медведь" )))

 

... Откуда у столь милого человека нашлись такие обидные и хлесткие оценки для целого народа? Конечно, это могло бы быть просто отражением объективной истины, то есть того факта, что евреи-де и в самом деле всегда были лживыми, кровавыми и жестокими угнетателями других народов и что это вытекало из их природной зловредности и из их особо эгоистических традиций. Так и судят о них очень пристрастные и не очень образованные идеологи «Памяти». Л.Н. Гумилев не повторяет их аргументы. Он изыскивает другие, которые выглядят более историческими. Но указанные в комментариях И. М. Дьяконова непреложные факты элементарно опровергают эти построения. Коль скоро так, то, очевидно, что выводы Л.Н. Гумилева не основаны на фактах, а наложены на них и призваны подладить, подстроить их под некую схему, что они вытекают не из фактов, а из теоретической концепции.

Эта концепция изложена наиболее полно в книге Л.Н. Гумилева «Этнос и биосфера Земли»[1].

Автор этой книги должен был в конце концов обратить свой пафос против евреев, потому что это несносное племя самим своим существованием опровергает гумилевскую концепцию о неразрывной связи этноса с территорией. Оторванный от своей исконной территории и расточенный по миру этот народ давно должен был погибнуть, а он существует везде и достиг известных успехов. Соединенные на прежней родине евреи должны были, если следовать учению Л.Н. Гумилева, наконец-то воспрянуть, добиться наибольших высот и создать истинный очаг, притягательный для всех евреев. Но не туда тянет еврейскую эмиграцию, а высшими достижениями еврейской культуры остаются те, что достигнуты в Одессе и Париже, в Нью-Йорке и Будапеште. Впрочем, народ США тоже никак не укладывается в концепцию Л.Н. Гумилева.

Рассмотрим же эту концепцию. Как она построена, откуда выросла, на чем зиждется. Почему ни один (ни один!) серьезный специалист ее не приемлет. И почему она все же имеет свою (хотя и очень специфическую) публику.

 

Л.Н. Гумилев — не естествоиспытатель. Он мифотворец. Причем лукавый мифотворец — рядящийся в халат естествоиспытателя. Ему очень нравятся звучные термины естественных наук: «излучение», «аннигиляция», «импульс инстинкта», «индукция»... Ныне в моде поля — о них толкуют экстрасенсы, телепаты, парапсихологи, астрологи, представители «оккультных наук». Л.Н. Гумилев тоже не прошел мимо этого всеобъясняющего понятия. Речь — о преемственности культуры, о культурном наследии. Римский этнос исчез, а культура римлян живет в Европе. «Но если так, то мы наткнулись на понятие этнической инерции, а ведь инерция — явление физическое (улавливаете? Так, с помощью метафоры, социокультурное явление становится физическим.— Л.К.). Да и как может иметь место инерция тела (уже и тело появилось! — Л.К.), переставшего существовать? Очевидно, в нашем анализе чего-то не хватает. Значит, нужно ввести новое понятие, и, забегая вперед, скажем прямо — в природе существует этническое поле, подобное известным электромагнитным, гравитационным и другим полям, но вместе с тем, отличное от них... Поля эти можно назвать филогенетическими» (с. 291). Если это логика естествознания, то что такое софистика и вульгаризация?

 

---

...

Смысл его гипотезы, как видим, заключается в объяснении исторических явлений (рождение новых этносов) природными (предполагаемыми извержениями биосферы). Но откуда узнаем мы о самом существовании этих природных возмущений? Оказывается, из той же истории: «Этногенезы на всех фазах — удел естествознания, но изучение их возможно только путем познания истории..,» (4, 201). Другими словами, мы ровно ничего о деятельности биосферы по производству этносов не знаем, кроме того, что она, по мнению Гумилева, их производит. Появился где-нибудь на Земле новый этнос — значит, произошло извержение биосферы.

Откуда, однако, узнаем мы, что на Земле появился новый этнос? Оказывается, из «пассионарного взрыва», то есть из извержения биосферы. Таким образом, объясняя природные явления историческими, мы в то же время объясняем исторические явления природными. Это экзотическое круговое объяснение, смешивающее предмет точных наук с предметом наук гуманитарных, требует, разумеется, от автора удвоенной скрупулезности. По меньшей мере он должен совершенно недвусмысленно объяснить читателю, что такое новый этнос, что именно делает его новым и на основании какого объективного критерия можем мы определить его принципиальную новизну.

Парадокс гипотезы Гумилева состоит в том, что никакого такого объективного критерия в ней просто нет. Чтобы не быть голословным, я попытаюсь сейчас показать это на примере.

Вот как выглядит под пером Гумилева рождение, например, «великорусского этноса» — в контексте яростной диатрибы против всей русской историографии с ее нелепой, по мнению Гумилева, уверенностью в существовании татаро-монгольского ига.

«В XI веке европейское рыцарство и буржуазия под знаменем римской церкви начали первую колониальную экспансию — крестовые походы» (6, 16), И хотя рыцари завоевали на время Иерусалим и Константинополь, главным направлением «колониальной экспансии» оказалась, как думает Гумилев, Русь. Наступление шло из Прибалтики, «она являлась плацдармом для всего европейского рыцарства и богатого Ганзейского союза северонемецких городов. Силы агрессоров были неисчерпаемы» (там же,). «Защита самостоятельности государственной, идеологической, бытовой и даже творческой означала войну с агрессией Запада...» (6, 17). «Русь совершенно реально могла превратиться в колонию, зависимую территорию Западной Европы... наши предки в Великороссии могли оказаться в положении угнетенной этнической массы без духовных вождей, подобно украинцам и белорусам в Польше. Вполне могли, один шаг оставался» (7, 36). Но «тут в положении, казавшемся безнадежным, проявился страстный до жертвенности гений {князя} Александра Невского. За помощь, оказанную {хану} Батыю, он потребовал и получил {татаро-монгольскую} помощь против немцев и германофилов... Католическая агрессия захлебнулась» (6, 16, 17).

Вот такая история. Татаро-монголы, огнем и мечом покорившие Русь, разорившие ее непомерной и унизительной данью, которую платила она на протяжении многих столетий, оставившие после себя пустыню и продавшие в рабство цвет русской молодежи, вдруг оказываются в пылу гумилевской полемики ангелами-хранителями русской государственности от злодейской Европы. Сведенная в краткую формулу российская история XIII—XIV веков выглядит, по Гумилеву, так: когда «Западная Европа набрала силу и стала рассматривать Русь как очередной объект колонизации.., рыцарям и негоциантам помешали монголы» (3, 205). Какой же здесь может быть разговор об «иге»?

Что за иго, когда «Великороссия... добровольно объединилась с Ордой благодаря усилиям Александра Невского, ставшего приемным сыном Батыя» (3, 204)1 Какое иго, когда на основе этого добровольного объединения возник «этнический симбиоз» Руси с народами Великой степи — от Волги до Тихого океана и из этого «симбиоза» как раз и родился великорусский этнос: «смесь славян, yгро-финнов, аланов и тюрков слилась в великорусской национальности» (5, 66)?

Конечно, старый, распадающийся, вступивший в «фазу обскурации» славянский этнос сопротивлялся рождению нового: «обывательский эгоизм... был объективным противником Александра Невского и его ближних бояр, то есть боевых товарищей» (6, 17). Но в то же время «сам факт наличия такой контроверзы показывает, что наряду с процессами распада появилось новое поколение — героическое, жертвенное, патриотическое,., в XIV веке их дети и внуки... были затравкой нового этноса, впоследствии названного «великороссийским» (там же). «Москва перехватила инициативу объединения Русской земли, потому что именно там скопились страстные, энергичные и неукротимые люди» (там же).

А теперь суммируем главные вехи рождения нового суперэтноса. Сначала возникают «пассионарии», люди, способные жертвовать собой во имя возрождения и величия своего этноса, провозвестники будущего. Затем некий «страстный гений» сплачивает вокруг себя опять же «страстных, энергичных, неукротимых людей» и ведет их к победе. Возникает «контроверза», новое борется с «обывательским эгоизмом» старого этноса. Но в конце концов «пассионарность» так широко распространяется посредством «мутаций», что старый этнос сдается на милость победителя. Из его обломков возникает новый.

И это все, что предлагает нам Гумилев в качестве критерия новизны «суперэтноса». Но ведь перед нами лишь универсальный набор признаков любого крупного политического изменения, одинаково применимый ко всем революциям и реформациям в мире. Проделаем маленький, если угодно лабораторный, эксперимент: применим гумилевский набор признаков к Западной Европе XVIII —XIX веков.

Эксперимент

Разве, скажем, французские энциклопедисты и другие деятели эпохи Просвещения не отдали все, что имели, делу возрождения и величия Европы, не были провозвестниками будущего? Почему бы нам не назвать Вольтера, и Дидро, и Лессинга «пассионариями»? Разве не возникла у них «контроверза» со старым феодальным этносом? И разве не свидетельствовала она, что «наряду с процессами распада появилось новое поколение — героическое, жертвенное, патриотическое»? Разве не дошло в 1789 году дело до великой революции, в ходе которой вышел на историческую сцену Наполеон, кого сам же Гумилев восхищенно описывает как «страстного гения», поведшего к победе «страстных, энергичных, неукротимых людей»? Разве не сопротивлялся ему отчаянно «обывательский эгоизм» старых монархий? И разве, наконец, не распространилась эта «пассионарность» так широко по Европе, что старому этносу пришлось сдаться на милость победителя?

Как видим, все совпадает один к одному (за исключением разве что татар, без помощи которых европейский «страстный гений» сумел как-то в своей борьбе обойтись). Так что, изверглась в XVIII веке на Европу биосфера, произведя соответствующий пассионарный взрыв? Можно считать 4 июля 1789 года днем рождения нового западноевропейского суперэтноса (провозгласил же Гумилев 8 сентября 1381 года днем рождения великорусского)? Или будем считать этот конкретный взрыв этногенеза недействительным из «патриотических» соображений? Не можем же мы, в самом деле, допустить, что «загнивающий» Запад, вступивший, как мы выяснили на десятках страниц, в «зону обскурации», оказался на пять столетий моложе России.

Как бы то ни было, отсутствие объективного — и верифицируемого — критерия новизны этноса не только делает гипотезу Гумилева несовместимой с требованиями естествознания, но и вообще выводит ее за пределы науки, превращая в легкую добычу «патриотического» волюнтаризма.

Забудем на минуту про Запад: слишком болезненная для Гумилева и его «патриотических» последователей тема. Но что, право, может помешать какому-нибудь, скажем, японскому «патриотическому» историку объявить, приняв за основу гумилевские рекомендации, 1868-й годом рождения нового японского этноса? Тем более что именно в этом году произошла в Японии знаменитая реставрация Мэйдзи, в результате которой страна одним стремительным броском вырвалась из рамок многовековой изоляции и отсталости, уже через полвека разгромив великую европейскую державу — Россию, а еще полвека спустя бросив вызов великой заокеанской державе — Америке. На каком основании, спрашивается, сможем мы отказать Японии в пассионарном взрыве и, следовательно, в извержении биосферы именно на нее в XIX веке?

Капризы биосферы

И это еще не все. Ведь читателю Гумилева остается совершенно непонятным странное поведение биосферы после XIV века. По какой, собственно, причине прекратила она вдруг свою «пассионарную» деятельность сразу после того, как извержение ее чудесным образом подарило «второе рождение» славянской Руси?

Конечно, биосфера непредсказуема. Но все-таки даже из таблицы, составленной для читателей самим Гумилевым, видно, что не было еще в истории случая ее, так сказать, простоя на протяжении шести веков — без единого взрыва этногенеза. Как раз напротив, если вести счет с VIII века до н. э., промежутки между извержениями сокращаются, а не увеличиваются. Если пять веков отделяют первый взрыв (Эллада) от второго (Персия), то лишь два отделяют предпоследний (монголы) от последнего (Россия). Кто же в этом случае поручится, что следующее извержение не подарит «второе рождение» ненавидимому Гумилевым Западу? Или, скажем, Китаю? Говорить ли об Африке, которую биосфера вообще по совершенно непонятным причинам игнорировала? Что станется тогда со статусом самого молодого из «суперэтносов», российского, возраст которого выступает у Гумилева как единственное его преимущество перед всем миром?

У читателя здесь выбор невелик. Либо что-то серьезно забарахлило в биосфере, если она не смогла за шесть столетий произвести ни одного нового «суперэтноса», либо Гумилев искусственно ее заблокировал — из «патриотических» соображений.


Итак, едва применили мы к гипотезе Гумилева самые элементарные требования, предъявляемые к любому научному открытию, как распалась она у нас под руками, оказавшись невообразимой смесью наукообразия, гигантомании и «патриотического» волюнтаризма. Чертовски жаль замечательно талантливого и эрудированного человека, так и не сумевшего представить свою гипотезу городу и миру, когда было еще время что-то исправить, что-то переделать, что-то передумать. Он стал, по сути, еще одной жертвой советской системы, искалечившей его, изолировав от мира. Политика-таки достала его, как ни старался он от нее уклониться.

Остается, однако, другая грозная проблема. Почему за все эти годы никто в России не подверг его гипотезу элементарной научной проверке, и в результате сейчас, в годы развала, она, по выражению «Литературной газеты», «пьянит страну»? Почему самые разные люди в сегодняшней России вдохновенно повторяют введенные ею термины, будь то «пассионарность» или «фаза надлома»? Почему «Наш современник» объявил Гумилева лидером «единственной серьезной исторической школы в России»? Почему книги его оказались бестселлерами? Какой потребности в растерзанной стране они отвечают? И как гипотеза его, сколь бы ни была она уязвимой в научном смысле, может быть использована в расколотой России, где оба борющихся не на жизнь, а на смерть политических лагеря, в особенности оппозиционный, отчаянно нуждаются в своих святых и пророках, мучениках и мудрецах, авторитетах и символах?

Ответы на большую часть этих вопросов, по-моему, очевидны. Есть глубокая внутренняя потребность в освященном авторитетом науки подтверждении, что у великой страны, корчащейся в муках очередного смутного времени, есть еще достойное будущее. Худо ли, хорошо ли, но Гумилев эту потребность удовлетворяет.


...

...вдруг обнаруживается, что, яростно отрицая татаро-монгольское иго над Древней Русью, Гумилев столь же страстно утверждает иго иудейское. Смысл этого ига сводился к тому, что «ценности Руси и жизни ее богатырей высасывал военно-торговый спрут Хазария, а потенциальные друзья византийцы… были превращены во врагов» (10, 144). Если учесть, что евреи не только «высасывали из Руси ее ценности и жизни ее богатырей», но повинны были в еще более черных делах («славянские земли в IX—X веках стали для евреев источником рабов, подобно Африке XVII—XIX веков» (11, 163)), то нет ничего удивительного, что сокрушение «агрессивного иудаизма» оказалось для Руси делом жизни и смерти. «Чтобы выжить, славяно-руссам нужно было менять не только правителей, но и противников» (10, 144). Нечего и говорить, что «наши предки нашли для этого силы и мудрость» (там. же). Святослав, князь Киевский, устроил тогдашним иудеям такой погром, что «вряд ли кто из побежденных остался в живых» (10,148).

---

Почему же столь умозрительная и лишенная научного обоснования концепция, каковой является концепция истории цивилизации, выдвинутая /253/ Гумилевым, наделала столько шума и вызвала такой переполох среди советских интеллектуалов? Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что большинство тех, кто обсуждал рукопись Гумилева, никогда не читали ее, а были знакомы с ней лишь понаслышке. Во-вторых, идеи, изложенные Гумилевым, представлялись привлекательными для различных групп людей, поскольку отражали их групповые интересы. Так, участники дискуссии по проблеме соотношения социального и биологического, подчеркивающие роль и значение именно природных факторов, по крайней мере, на первых порах с симпатией отнеслись к идеям Гумилева, рассматривая его рукопись как еще один «залп», направленный против их оппонентов. Кроме того, как уже отмечалось, среди советских интеллектуалов в то время было распространено мнение, что всякие попытки биологических объяснений проблемы человеческого поведения автоматически означали их антисталинскую направленность, а в случае с Гумилевым эта связь еще более усиливалась, поскольку в глазах советских либералов (особенно представлявших литературные круги) он был прежде всего сыном своих репрессированных родителей. В-третьих, концепция Гумилева отвечала различным политическим интересам и способна была привлечь внимание как либералов-диссидентов 60-х годов, так и диссидентов-консерваторов 70-80-х годов. Вся история России представлялась иллюстрацией доктрины Гумилева: повторяемые вновь и вновь попытки иностранного завоевания России, подавления ее национальных особенностей, ее этноса в конце концов оказывались безуспешными.

 

Всякий, кто знаком с работами русских консервативно настроенных диссидентов, опубликованными за последние 15 лет, воспримет отдельные мысли Гумилева как уже известные. В этих работах среди героев, боровшихся с иностранными завоевателями, упоминаются Сергий Радонежский, Дмитрий Донской, Минин и Пожарский, Кутузов, а иногда даже и Сталин; как видим, перечисленные имена лишний раз свидетельствуют об идеологической разнородности нового русского консерватизма. Концепция Гумилева, изложенная Бородаем, носит достаточно общий характер, а потому каждый может увидеть в ней то, что хочет. Так, представители Русской Православной церкви могут найти в рукописи Гумилева выражение почтения по отношению к ортодоксальному христианству и одновременно презрения к западноевропейским ересям /254/ и религиозным сектам; сторонники защиты окружающей среды будут привлечены тезисом Гумилева о том, что этносу аборигенов свойственно уважительное отношение к природе, а этносу мигрантов — пренебрежительное отношение, приводящее к разрушительным последствиям; антиамерикански настроенные читатели могут испытывать чувство удовлетворения от того описания отношения американцев к индейцам, которые дает Гумилев, и, наконец, социалисты будут ободрены, прочтя, что капитализм является порождением химеры.

 

... Далее в статье отмечается отказ Гумилева и Бородая использовать классовый подход к анализу истории религиозных ересей, хотя, по мнению Кедрова и его соавторов, «еретические движения западноевропейского средневековья были формой революционной борьбы угнетенных народных масс против феодализма и феодальной церкви»[9].

 

(в скобках мимоходом замечу, что именно с мнением Кедрова, вероятно, согласился бы Умберто Эко)

Как видим, критика была уничтожающей. Однако, как ни странно, Кедров и его соавторы нигде прямо не обвиняли Гумилева и Бородая в «расизме», то есть в том, что сразу же могло прийти на ум при прочтении их статьи. Во время беседы, состоявшейся у меня с академиком Кедровым вскоре после публикации этой статьи, он объяснил, что не назвал Гумилева и Бородая «расистами» потому, что те не утверждали /255/ превосходство одной расы над другими, они просто высказывались против смешанных браков между представителями различных этнических групп; более того, Кедров сказал, что он и его коллеги сознательно избегали тех эпитетов, которые ранее употреблялись в ходе философских дискуссий в Советском Союзе с целью дискредитации оппонентов, а не с целью изучения предмета спора.