История Европейского социума

Iva>>>

третий том - 1750-1840.


Тихомир Маркович, союзник Марчевского, переворачивает данную аргументацию, сомневаясь, что рост английской хлопковой промышленности в конце XVIII века, признаваемый им «исключительным», мог быть «центральным стержнем, который вывел британскую индустриальную машину на орбиту промышленной революции». Маркович объясняет это тем, что в 1770 году хлопковые ткани составляли лишь 5% британской текстильной продукции, а все ткани в совокупности давали только ю% национального дохода, в то время как шерсть составляла треть британского промышленного производства и была столь же значима во Франции (Markovitch, 1976а, 645). Рондо Кэмерон использует данные показатели для возражения на утверждение Хобсбаума (Hobsbawm, 1968, 40): «Мы говорим промышленная революция — подразумеваем хлопок». Кэмерон отвечает на это резкой репликой: «В той же мере, насколько это утверждение точно, оно также выявляет неадекватность и претенциозность самого термина [промышленная революция]» (Cameron, 1985, 4).

Прим стр 8

Ни одна из этих систем не была новой, однако в конце XVIII века произошло существенное расширение их использования. Несомненно, в Англии эти системы совершали громадный прогресс, но при этом вряд ли стоит утверждать, что случай Англии был исключительным. Слихер ван Бат говорит об «общем переходе от трехпольного севооборота... к плодосменному хозяйству» в Западной Европе после 1750 года, который стал реакцией на выросшие цены на пшеницу57. Тем не менее новым в данном распространении фуражных культур было то, что оно позволяло переходить к большему объему земледелия без принесения в жертву пастбищного хозяйства, как это происходило раньше58.

стр 16
55 См. Timmer (1969, 382—383): «Бобовые культуры не только напрямую повысили плодородность почвы, но и питали более многочисленные стада скота, которые давали больше навоза, причем лучшего качества».
Однако Б. X. Слихер ван Бат напоминает, что «более интенсивная культивация не обязательно означает более высокую урожайность» (Slicher van Bath, 1963, 249—250), хотя здесь он имеет в виду урожайность на одно посеянное зерно. Получить больше урожая на обрабатываемый гектар было по-прежнему возможно путем сокращения пара. Если же брать урожайность на одно посеянное зерно, то оставалась также возможность получать более значительный результат, применяя обильное унавоживание, хотя навоз для этого приходилось в основном откуда-то привозить, в связи с чем подобный подход был в целом слишком затратным.
Прим стр 16

Под термином «огораживания» понимаются три процесса, которые не являются непременно связанными друг с другом. Первый из них — ликвидация системы «открытых полей»*, которая предполагала, что в промежутке между сбором урожая и севом личные наделы для пахотного производства трансформировались в общинную пастбищную землю. Второй процесс — отмена «общинных прав», представлявших собой эквивалент системы «открытых полей» в отношении земли, урожай с которой собирал владелец поместья, либо в отношении «пустошей» (т.е. земель, пустовавших с точки зрения пахотного производства). Для тех, кто контролировал мало земельной собственности или не имел ее вообще, оба эти изменения сокращали или вовсе устраняли возможность содержать скот. Третьим процессом была консолидация разрозненных земельных участков, что было необходимо для осуществления экономии на масштабе производства, которую сделала возможной ликвидация открытых полей и общинных прав.
стр 18

65 O’Brien (1977, 170). Это в некотором роде подтверждается оценкой, которую сделали Дин и Коул. По их мнению, «оказывается, что подушевое производство в британском сельском хозяйстве в XVIII веке выросло примерно на 25%, причем весь этот прогресс был достигнут до 1750 года» (Deane & Cole, 1967, 75). В сноске они даже добавляют, что «сельскохозяйственная производительность, похоже, могла действительно снизиться в третьей четверти столетия и затем восстановиться».
Прим стр 18
Однако по-прежнему ошибочно полагать, что огораживания происходили только в Британии. Тщательное исследование Марка Блока демонстрирует, что в той или иной форме значительные огораживания производились и во Франции, причем там они тоже усилились после 1730 года67. В действительности относительное усиление «аграрного индивидуализма», пользуясь термином Блока, в XVIII веке было общеевропейским феноменом68. И если в Англии эта тенденция оказалась более успешной, чем на континенте, то разница определенно заключалась в силе британской государственной машины, которая давала крупным лендлордам орудия, менее доступные землевладельцам во Франции как до революции, так и после нее69.
Стр 19

67 «В значительном числе провинций — Шампань, Пикардия, Лотарингия и Три епископства", Бургундия и Бресс’", Франш-Конте, Берри, Овернь, Тулуза, Беарн — начиная с XVI и XVII веков, но особенно после 1730-го года, предпринимались такие последовательные временные меры, что всякий раз, когда случались засуха, мороз или наводнения, в последующий год доступ к открытым полям (la vaine pature sur les pres) перед вторым всходом травы был если и не всегда запрещен, то, по меньшей мере, ограничен» (Bloch, 1930, 341). См. также рассмотрение различных видов огораживаний, которые постепенно вводились на различных территориях (р. 332).

69 «Столкнувшись с огораживанием, деревня [в Британии] не имела выбора: парламент решил — нужно было просто подчиняться. Во Франции же крепкое устройство крестьянского землевладения представлялось несопоставимым с подобной жесткостью» (Bloch, 1930, 534).
Прим стр 19

Iva> третий том - 1750-1840.
Не менее важным, чем эти технические преимущества, был тот факт, что XVIII век переживал нарастающую волну увеличения населения в крестьянских деревнях Европы, что неизбежно влекло за собой все более и более интенсивную фрагментацию земли» (Dovring, 1966, 627).
Прим стр 20
«подданный Соединенного Королевства еще с первой четверти XVIII века платил более высокие налоги, чем подданный христианнейшего короля — 17,6 турских ливров (после конвертации) против 8,1 (соотношение 2,17 к 1), — и a fortiori [тем более — лат.] накануне последнего десятилетия XVIII века — 46 турских ливров против 17 (соотношение 2,7 к 1)»91.

Однако, как отмечает Морино, талья не имела для французской налоговой системы основного значения — на деле в XVIII веке она сокращалась и в 1788 году составляла лишь 15% всех налоговых поступлений92.
стр 26

В более ранней публикации Матиас дает общее определение британского налогообложения как «в высокой степени регрессивного», поскольку две трети доходов от косвенных налогов поступали с товаров массового спроса (Mathias, 1969, 40).

Прим стр 26
В таком случае должны были совершаться технологические прорывы. Перечень подлинных изобретений того времени известен*: от рядовой сеялки Джетро Талла в 1731 году до молотилки в 1786 году; от механического челнока Кея в 1733 году до прялки «Дженни» Харгривса в 1765 году, ватермашины Аркрайта в 1769 году, мюль-машины Кромптона в 1779 году — кульминацией здесь стала полностью автоматическая мюль-машина Робертса в 1825 году; от выплавленного при помощи кокса чугуна Дерби в 1709 году до пудлингования Корта в 1784 году; наконец, на первом месте, возможно, стоит паровая машина Уатта (i775)102- Этот ряд изобретений представляет собой ядро аргументации в пользу британской исключительности. Перечисленные машины действительно были изобретены в Англии, а не во Франции или где-либо еще103. Именно они объясняют британский триумф на мировом рынке хлопковых тканей и стали.
стр 29
См. тж. Briavoinne (1839, 194) о французской реакции на британское превосходство в механических процессах: французы «немедленно ухватились за то, что еще оставалось для них, чтобы уравновесить это превосходство, — они обратились к химии».
Прим стр 29
104 Braudel (1984, 572). Бельгийская исследовательница Натали Бриавойн в своей примечательной книге, написанной в 1839 году, описывает это отвоевание Европой у Индии рынка хлопковых тканей как главное «политическое» последствие промышленной революции в следующем пассаже: «Столетиями Европа зависела от Индии — как от ее наиболее дорогих товаров, так и от товаров самого широкого потребления: муслинов, печатных ситцев (indiennes), нанковых и кашемировых тканей. Ежегодно Европа импортировала значительный объем мануфактурных товаров — за них она могла платить лишь звонкой монетой, которая навсегда оседала в областях, не имевших возможности отправить ее обратно в нашем направлении. Следствием этого было обнищание Европы.
У Индии было преимущество в виде менее затратной и более квалифицированной рабочей силы. Благодаря изменению, которое произошло в способе производства (mode of fabrication), положение дел теперь не такое, как прежде — баланс торговли отныне складывается в нашу пользу. Индийские рабочие больше не могут соревноваться с нашими паровыми машинами и ткацкими станками... В производстве большинства тканей Европа вытеснила индийских производителей (manufacturers, fabricants) с мирового рынка, где им веками принадлежало исключительное место. Англия может покупать в Индии хлопок и шерсть, которые затем продает обратно как выделанную ткань.
Если в Индии ничего не изменится, то она вернет Европе все те деньги, которые ранее получила от нее. Это очевидное последствие обещает рост богатства для нашего континента» (Briavoinne, 1839,194). Насколько это верные слова!
Прим стр 30

Iva>> третий том - 1750-1840.

106 Дин указывает, что реальный объем выпуска шерстяных тканей с 1700 по 1770 годы увеличился в Англии в 2,5 раза с темпом роста в 85% в десятилетие в 1700— 1740 годах и затем 13—14% в промежутке 1741—1770 годов (Deane, 1957, 220). Маркович описывает «глобальный рост» в 145% французской шерстяной промышленности XVIII века, который, утверждает он, ближе к гипотетической отметке в 150%, содержащейся в работе Deane and Cole (1967) применительно к тому же периоду. «Поэтому французская шерстяная промышленность в XVIII веке не отставала от английской. Похоже, что в обоих случаях эта отрасль достигала совокупного среднего (геометрического) темпа роста в 1% в год» (Markovitch, 1976а, 647—648). (Если приводимая статистика не вполне последовательна, то это не вина автора настоящего труда).
109 «[Хлопок] — это растительное волокно, упругое и сравнительно однородное по своим характеристикам, в то время как шерсть является органическим, неустойчивым и коварно изменчивым в своем поведении материалом» (Landes, 1969, 83).
110 См. Lilley (1973,194): «В целом можно утверждать, что, за исключением одной действительно новой идеи, а именно вытягивания волокна в длину при помощи роликов, до 1800 года изобретения в области прядения хлопковой ткани сводились, по существу, к соединению в новые комбинации тех частей прялки, которые были известны на протяжении столетий. Это были „легкие” изобретения — в том смысле, что они не требовали каких-либо специфических квалификаций или подготовки. Они могли быть сделаны любым разумным человеком, наделенным достаточным энтузиазмом и достаточным коммерческим предвидением». Лилли утверждает, что данные изобретения не прорывали технологические барьеры и не являлись условиями для экспансии, но были «следствием новых стимулов и благоприятных возможностей, созданных более быстрой экспансией» (р. 195). См. тж. Chapman (1970,253): «Чем дольше рассматриваешь раннюю текстильную промышленность под микроскопом, тем менее революционными оказываются первые фазы ее жизненного цикла».
111 См. Patterson (1957,165—166). Кроме того, нововведения не единственный способ увеличения конкурентоспособности. Вторым — и вполне стандартным — методом является перенос места производства. Более того, Дэвис отмечает, что именно это и произошло в Англии с шерстяной и полотняной отраслями, где «оказалось возможным на какое-то время снизить издержки путем их перемещения в территории с низкими заработками — в Шотландию, Ирландию и на север Англии» (Davis, 1973, 307).
Прим стр 31

117 В случае с большинством каналов, построенных в Великобритании между 1758 и 1802 годами, «главной целью была перевозка угля» (Deane, 1979, 79), срв. Gayer et al (1975,417): «Первый канал герцога Бриджуотера’* между Уорсли и Манчестером вдвое снизил в последнем городе цену на уголь».
Прим стр 32
120 См. Forbes (1958,161): «Экономическими угрозами для металлургии XVIII века выступали нехватка древесного угля и ограниченные возможности водяной энергии. Поэтому было предпринято много попыток свергнуть тиранию дерева и воды». Очень ясное изложение технологических проблем и их исторического решения см. в: Landes (1969, 88—100). См. тж. Lilley (1973,197—202).
Прим стр 33

Как интересно:
122 «До середины столетия дешевле было использовать в процессе плавки древесный уголь, а не кокс, поэтому металлурги резонно сторонились коксовой плавки и продолжали использовать более старые технологии. Издержки производства доменного чугуна при помощи кокса значительно сократились в первой половине столетия, в то время как издержки производства с помощью древесного угля быстро выросли в 1750-х годах, что давало коксовой плавке очевидное преимущество в стоимости» (Hyde, 1973, 398). На последующий вопрос, зачем Дерби и его семья использовали свою технологию, Хайд отвечает, что это делалось «вопреки более высоким издержкам нового процесса, поскольку за новый побочный продукт производства коксового чугуна — тонкостенное литье — они получали прибыли выше обычных». Причем данная технология отливки была «хорошо охраняемой производственной тайной» (рр. 406—407).
Прим стр 33

Iva>>> третий том - 1750-1840.
Изменения в текстильной технологии вели к прекращению использования раздаточной системы и к появлению фабрик, однако в черной металлургии фабрики были обычным явлением уже начиная с XVI века126.
Указанные различия связаны с тем, что именно мы считаем «революционным» в «первой промышленной революции». Подъем британской промышленности хлопковых тканей предполагал, по существу, два изменения. Во-первых, он означал крупный сдвиг в организации труда (производственных отношениях) в главной на тот момент отрасли мировой промышленности. Во-вторых, он был всецело и зримо связан со структурой мирового рынка: сырье целиком импортировалось, а продукция «в подавляющем преимуществе продавалась на внешнем рынке». Поэтому, поскольку ключевым моментом был контроль над мировым рынком, Хобсбаум заключает, что в данном случае имелось пространство только для одного «пионера национальной индустриализации», которым была Великобритания127. Хлопковые ткани были ключевым моментом именно потому, что они реструктурировали мир-экономику, хотя Лилли скептически относится к той значимости, что придается хлопку. В ретроспективе, утверждает Лилли, можно «вообразить» устойчивый рост и без хлопковых тканей, однако «без экспансии железа он был бы непредставим»128. Этот спор демонстрирует текучесть (или смутность) того, каким образом использовалось понятие промышленной революции.
стр 34

137 Markovitch (1976b, 475). Маркович утверждает, что Франция при Ancien Regime не только «превосходила Англию в промышленной мощи» (Markovitch, 1974, 122), но и сохраняла это превосходство «даже в начале XIX века» (Markovitch, 1966с, 317)1 См., однако, работу Пьера Леона (Leon, i960, 173), где содержится более осторожная формулировка: «[Промежуток 1730—1830-х годов во Франции] сам по себе, несмотря ни на что, вопреки усиливающемуся технологическому отставанию, все больше и больше определяется волной индустриализации и роста, которая пусть и не была масштабной, но, по меньшей мере, была реальной и имела высокую значимость» (срв. Garden, 1978с, 36).
См., наконец, работу Уилсона (Wilson, 1977,151), где высказывается общая точка зрения на весь период 1500—1800 годов: «Англия не настолько сильно отклонялась от нормальной европейской модели, как некогда считали».
Прим стр 36
140 См., например, работу Marczewski (1961b), где содержатся таблицы, демонстрирующие, что во Франции происходило последовательное повышение темпов роста с 1701 по 1844 годы (за исключением коротких промежутков), характерное как для сельского хозяйства, так и для промышленности. Ведущим фактором этого роста была интенсивная и экстенсивная индустриализация, направляемая колоссальным развитием промышленности хлопковых тканей.
Прим стр 37
Вот так
142 См. Carus-Wilson (1954). Вильгельм Абель (Abel, 1973, 51, n. 1) пишет, что описание XIII и начала XIV веков как периода первой индустриализации в Европе было впервые сделано либо Густавом Шмоллером*, либо Ф. Филиппи, который в 1909 году выпустил работу «Первая индустриализация в Германии» (Die erste Industrialisierung Deutschlands).
Прим стр 38
Бриавойн в 1839 году описывала происходящее проще:
Сфера труда расширялась; средства производства (execution) находились в каждодневном процессе постепенного умножения и упрощения. Население последовательно росло благодаря сокращению уровня смертности. Сокровища, лежавшие в земле, использовались лучше и в большем количестве; человек производил и потреблял больше; он становился богаче. Все эти изменения и составляют промышленную революцию»155.
Если спросить у Бриавойн, что послужило причинами этой революции, то она объясняет ее тремя ключевыми изобретениями: огнестрельное оружие, компас и печатный станок156. Тем самым мы оказываемся в предшествующем моменте во времени, а именно в моменте создания капиталистического мира- экономики несколькими столетиями ранее.

стр 42

Iva>>>> третий том - 1750-1840.

чем дольше живу, тем больше нахожу похожего в нашей и французской революциях
229 Milward & Saul (1973, 252). Срв. более умеренную версию у Баррингтона Мура: «Таким образом, верно придерживаться точки зрения, что крестьянство было арбитром революции, хотя и не ее главной движущей силой» (Мооге, 1966, 77).
230 См. Mackrell (1973, 174): «Марксистская точка зрения, согласно которой революция во Франции оказалась как свержением феодализма, так и приходом капитализма, сложно согласуется, помимо прочего, с той важной ролью, которую крестьяне играли в свержении „феодализма”».
Прим стр 60
В той же большей или меньшей степени, «что и любая буржуазная революция, это была бюрократическая, включающая массы и усиливающая государство революция», и в этом смысле уместно ее сравнение с Русской и Китайской революциями XX века. Однако в таком случае Французская революция не была частью либеральной революции, поскольку политическим результатом крестьянских мятежей было «более централизованное и бюрократическое государство, а не либерально-парламентский режим»234.

стр 61

«Революция, — утверждает Фюре, — воплощает иллюзию политики; она трансформирует объективную реальность (le subi) в субъективное сознание (еп conscient)». Маркс, напоминает Фюре, полагал, что Термидор представлял собой «месть реального общества»238.
стр 63

Кроме того, Французская революция имела еще одно значение — тот смысл, в котором она возвещала будущее. Она представляла собой первую из антисистемных революций в капиталистическом мире-экономике, которая лишь в незначительной части завершилась успешно, а в основном обернулась провалом.
стр 65

Iva>>>>> третий том - 1750-1840.

3 Soboul (1976а, 4). Патрик К. О’Брайен в личной беседе отметил, что «реальная информация относительно роста производства отсутствует — есть лишь информация о ценах». Лабрусс в своей классической работе о ценах предлагает похожие индексы для цен во Франции (1733 — юо, 1789 — 192,1816 — 254) и в Европе (соответственно юо, 177, 269). Этот рост цен он называет «уникальным... по своей амплитуде» со времен изменения цен за 300 лет до этого (Labrousse, 1933,143—144), а Анри Сэ называет его «повторением знаменитого роста цен в XVI веке» (See, 1933, viii). См. тж. Liithy (1961,12). Абель (Abel, 1973, 269—270) приводит такие расчеты: во Франции с 1740 по 1810 годы цены на пшеницу увеличились на 163%, в Англии — на 250%, а в целом по Европе произошло, по меньшей мере, удвоение цен — таким образом, Франция оказывается одной из наименее подверженных инфляции стран. Дин и Коул (Deane and Cole, 1967,14) говорят о «тенденции к росту уровня цен» в Великобритании «за несколько лет до середины века» и далее, но формулировку «суровые инфляционные пертурбации» они оставляют для 1790-х годов.

стр 70

8 «Настоящий кризис французского сельского хозяйства в конце правления Людовика XV и отчасти на протяжении правления Людовика XVI [был] вызван ухудшением климатических условий» (Morineau, 1971, 67, см. тж. Morineau, 1969а, 419). Впрочем, о проблемах «хорошей погоды» еще будет сказано ниже.
Прим стр 71
13 Дин утверждает, что обычная датировка для Англии — это 1740-е годы, и даже если до 1780-х годов этот подъем был «скромным», то остается фактом, что «рост, происходящий с 1740-х годов до настоящего времени, был необратимым» (Deane, 1979, 214). Дж.Д. Чемберс полагает, что стандартные даты «демографической революции» в Англии — это 1750—1800 годы, и даже если прав Дж. Такер (Tucker, 1963), что это было компенсацией за «низкие темпы» 1720—1740 годов, то «последовавшие косвенные воздействия на демографическое и экономическое положение были глубокими» (Chambers, 1972,122). Аналогичным образом Ригли и Шоуфилд (Wrigley and Schofield, 1981, 207) приводят карту, которая показывает резкий подъем начиная с 1750 года (датированный, однако, 1740 годом на сс. 210—211). Для Франции Ле Руа Ладюри дает следующий общий вывод: «После 1717 года начинается подъем (reprise), а вскоре и резкий рост (essor)» (Le Roy Ladurie, 1975, 364—365). Промежуток 1737—1745 годов Ле Руа Ладюри рассматривает как «паузу, краткосрочную стагнацию», после которой рост «возобновляется начиная с 1745—1750 годов» и вскоре «становится взрывным». Как утверждает Ж.-К. Тутен, «население [Франции] росло уже около 1720 года» (Toutain, 1963» 17)-
Прим стр 72
По цены на зерно в Англии
18 Датировка, как обычно, представляет собой предмет многочисленных споров. Мингей (Mingay, 1956, 324) относит этот период к 1730—1750 годам, но в особенности к 1745-му. Чемберс говорит о промежутке 1720—1750 годов (Chambers, 1972, 143). Литтл (Little, 1976, 5) — о «второй четверти», но также о 1730—1740-х годах. Впрочем, П. К. О’Брайен в личной беседе отметил: «Не было спада сельскохозяйственных цен — просто стабильность вплоть до 1740-х годов. Точка зрения Джона [Чемберса] не подтверждена данными».
Прим стр 74
Второе замечание, несомненно, является частичным объяснением первого, а именно общее согласие, что в 1730—1740-х годах действовала тенденция к снижению рент (вкупе с более частыми задолженностями по рентам) и «предоставлению землевладельцами различных уступок арендаторам»20. Как следствие, данный период можно считать «золотым веком для сельскохозяйственного производителя»21

Таком образом, одним из наиболее ярких проявлений периода низких цен на зерновые, распространявшихся по Европе начиная примерно с 1620 года и продержавшихся примерно до 1750 года, оказался конец этого промежутка. В особенности это было характерно для страны, являвшейся на тот момент крупнейшим экспортером зерна, а именно для Англии. Однако это долгосрочное падение цен само по себе помогло создать источники нового спроса (в виде лучшего распределения доходов), что дало импульс возобновлению демографического роста. Это также стимулировало сельскохозяйственных капиталистов в центре мира-экономики к поиску новых источников прибыли. Во-первых, они предприняли больше усилий, чтобы сконцентрировать в своих руках товарную продукцию и сократить долю прямых производителей. Во-вторых, они стремились овладеть новыми источниками прибыли путем внедрения инноваций в промышленности, что, в свою очередь, вело к усилению конфликта за мировые рынки. Каждый из этих сюжетов следует рассмотреть по очереди.
История сельского хозяйства в XVIII веке применительно к Франции и к Великобритании обычно излагается совершенно по-разному. Утверждается, что во Франции правление Людовиков XV и XVI было отмечено «сеньориальной реакцией», которая, в свою очередь, была одним из факторов (возможно, ключевым), объясняющим начало Французской революции. В Великобритании же начиная примерно с 1750 года, как считается, состоялась (новая) волна крупных огораживаний, которая, в свою очередь, была одним из факторов (возможно, также ключевым), объясняющим «первую» промышленную революцию. Но так ли отличалась пресловутая «сеньориальная реакция» от «волны огораживаний»? Я думаю, что нет.
стр 75

Iva>>>>>> третий том - 1750-1840.

22 Слихер ван Бат (Slicher van Bath, 1969,173—174) называет 1755 год «переломным моментом в ценовых соотношениях». Он отмечает, что с 1760 по 1790 годы средняя цена пшеницы в Европе была на 30—40% выше, чем с 1721 по 1745 годы, продемонстрировав «серьезный рост после необычайно долгого периода устойчивых цен начиная примерно с 1660 года (за исключением периода войны за Испанское наследство)». О'Брайен (O’Brien, 1977) датирует этот рост цен начиная с 1745 года.
25 Hufton (1980, 23). Принципиальные возражения по данному предмету, указанные выше, содержатся в: Kerridge (1967) и Morineau (1971). Пересмотр нисходящей динамики роста производительности сельского хозяйства во Франции XVIII века у Ту- тена см. в: Goy artd Head-Konig (1969, 263); см. тж. Le Roy Ladurie (1975, 395). О'Брайен (O’Brien, 1977,175) не находит, что британская «способность к переменам» в промежутке 1745—1820 годов была «столь уж впечатляющей», напоминая, что именно в этот период классические экономисты сформулировали закон убывающей доходности*.
Тёрнер также утверждает, что подобное изменение производительности произошло главным образом до 1770 года и поэтому обусловило демографический рост, а не стало реакцией на него. Тёрнер полагает, что «[в Англии] производительность, продемонстрировав более высокие удельные показатели на одно посаженное зерно, оставалась неизменной примерно с 1770 года или ранее вплоть до периода после 1830 года, и это — во время демографической революции» (Turner, 1982, 506).
Прим стр 76

Франция
Краеугольный камень этой «реакции» находился в сфере рентных отношений. Их не следует смешивать с сеньориальными повинностями, которые в рассматриваемый период также увеличивались, но составляли лишь малую долю в общем росте доходов. Итог исследований французских регионов у Ле Руа Ладюри демонстрирует, что если сравнивать 1730-е и 1780-е годы, то наибольший реальный рост претерпела собственно земельная рента — 51% в условиях снижавшихся цен, если использовать взвешенный индекс всех сельскохозяйственных цен. Наиболее близко к этому показателю подошел рост десятин, выплачиваемых деньгами (35%). Доходы от процентов с займов также существенно росли, несмотря на значительное падение процентной ставки. Наименее значимыми сегментами увеличения сельскохозяйственных доходов (хотя каждый из них все же обеспечивал небольшой прирост) были налоги, десятины, выплачиваемые в натуре, и сеньориальные повинности28.
28 См. Le Roy Ladurie (1975, 434—437). Жан Мейер (Meyer, 1966, II, 1248) обнаруживает аналогичное положение дел даже в таком бастионе феодальных привилегий, как Бретань: «В действительности собственно сеньориальные права, на каком бы высоком уровне они ни находились, представляли собой довольно малую долю доходов знати. Значимость „феодальной” системы в гораздо большей степени заключалась в высоких размерах нерегулярных „платежей” (casuels: lods et ventes, rachats [побочные доходы: налоги, взимавшиеся сеньором при переходе имущества от одного его ленника к другому; выкупы — фр.])У десятин, привязанных к фьефам, а больше всего — в той деспотической социальной власти, которую они сообщали держателю этих прав, будь то знатный или простой человек».
Прим стр 77

Iva>>

третий том - 1750-1840.

40 Дальше всех в стремлении развенчать новизну огораживаний XVIII века идет Эрик Керридж (Kerridge, 1967, 24): «В целом можно грубо обобщить, что в 1700 году в восточных и западных графствах оставалось осуществить лишь около четверти огораживаний. Досужие россказни про величайшую значимость парламентских огораживаний надо отправить на свалку истории».
Прим стр 80
47 Об английской сталелитейной промышленности начала XVIII века см., например, Ashton (1924, 104): «Таким образом, английское железо продавалось на внутреннем рынке, конкурируя с иностранной продукцией. Конкуренция ощущалась тем более остро, что спрос на железо... был в высокой степени неэластичным... Поэтому не приходится удивляться, что раздраженный английский металлург так стоял за протекционизм». Неэластичность спроса на железо изменится вместе с расширением мира- экономики.
Прим стр 81
52 Crouzet (1967b, 147). Данные Дэвиса (Davis, 1979, 21, таблица ю) демонстрируют постепенное снижение стоимости экспорта шерстяной продукции из Англии в северную и северо-западную Европу между 1699—1701 и 1784—1786 годами, но сразу после этого он вновь идет вверх, и все это в контексте общего роста экспорта шерсти. См. тж. Butel (1978с, 112—113) о Германии и Северной Европе как «центрах притяжения» французской внешней торговли. Дин и Коул (Deane and Cole, 1967, 86) отмечают, что в XVIII веке в британской внешней торговле происходит выраженный сдвиг: в начале столетия четыре пятых ее объема направляется в Европу, а в конце столетия — только одна пятая. Причина проста — «защищенные рынки европейских соперников [Британии]». Наоборот, торговля Британии с Северной Америкой, Вест-Индией, Ирландией «представляла собой фактически закрытую систему, из которой были жестко исключены конкуренты».
Прим стр 82-83
54 Милуорд и Сол (Milward and Saul, 1973,104) утверждают, что «после [Утрехтского мира 1713 года] расширение торговли между Европой и другими континентами стало еще более значимым, причем эта торговля росла гораздо быстрее, чем торговля в пределах Европы».
Прим стр 83

58 В частности, если говорить о каналах, то в Англии их было построено значительно больше, и Англия далеко обошла Францию по длине судоходных вод как на душу населения, так и на километр водных путей. Однако французские каналы в большей степени представляли собой инженерные достижения, в особенности Лангедокский канал, заложивший «техническую основу... для широкого распространения системы каналов в Европе, которое происходило в следующий период промышленного развития» (Skempton, 1957, 468). Источники, относящиеся к Англии, делают акцент на «революции» в транспорте с точки зрения снижения издержек по хранению, уменьшения воровства из-за сокращения времени транспортировки и т.д. См. Deane (1979, 85—86), см. тж. Girard (1966, 216—217) и Bagwell (1974, 25,43, 55). Ж. Летаконну (Letaconnoux, 1909, 282—283), рассуждая о французском водном транспорте, предполагает, что эта экономия была преувеличена, а при исследовательских подсчетах часто упускались потери при транспортировке и ущерб от бандитизма.
Прим стр 84
Длительный период стагнации подорвал силы более мелких производителей. Теперь же в их ряды вольются те, кто, так сказать, был сравнительно более успешен в предшествующий период, но именно по ним наиболее сильно ударили концентрация и захват земель и высокие ренты в период экономической экспансии после 1730—1740—1750-х годов. Чемберс приходит к выводу, что в Англии конца XVIII века огораживаниям «подверглась не самая мелкая разновидность землевладельцев, но их средний слой — те, кто платил более 4 шиллингов, но менее ю фунтов — их и „проглотили”»61. Во Франции в этот период рост рент, опережавший доходы от производства и производительность, впервые заставил многих крестьян «искать вторую работу (metier [ремесло — фр.]), чтобы просто рассчитаться по ежегодным платежам за землю... Дополнительная работа в таких случаях, несомненно, едва позволяла сохранить предшествующий уровень жизни и сдержать его дальнейшее ухудшение»62.
стр 85
59 См. Wallerstein (1980, 85—90, см. сс. 102-105 И тома рус. изд.).
Каналы и реки были предпочтительнее дорог. Л. Жирар (Girard, 1966, 223) утверждает, что стоимость перевозки по воде снизилась в диапазоне от половины до трех четвертей. Однако Ги Арбелло (Arbellot, 1973) отмечает значительное улучшение французских дорог в XVIII веке. О повсеместной революции в транспорте во Франции см. Le Roy Ladurie (1975, 397).
60 См. обзор свидетельств о растущем объеме несельскохозяйственных работ в сельских территориях во всей Западной Европе после 1650 года в: Tilly (1983,126—128).
В результате «значительная часть сельской местности в Европе XVIII века изобиловала некрестьянами и наполнилась шумом мануфактур».

Прим стр 85
Представляется почти несомненным, что в промежутке 1750—1815 годов реальные заработные платы снижались, хотя насколько именно — это предмет споров63.
стр 86

DustyFox> Здесь изложение или диктант?

цитатник

Iva> цитатник

третий том

Великобритания вышла из войны победительницей, но остановилась в шаге от тотальной виктории68. После смерти Георга II в 1760 году Питт**, как и Шуазёль, ясно видевший, что критическим фактором в тот момент была борьба за мировую торговлю, был смещен со своего поста. Заключенный мир был слишком поспешен для Питта и его сторонников, оплакивавших возвращение Франции Гваделупы и Мартиники, равно как и права на ловлю рыбы на Большой Ньюфаундлендской банке. Питт, поддержанный купцами Сити, бушевал в споре о Парижском мире:
«Похоже, министры потеряли из виду тот великий фундаментальный принцип, что с нашей стороны нужно грозить Франции преимущественно, если не исключительно, в лучах морской и торговой мощи»69.
стр 87
69 Цит в: Plumb (1956, 104), см. тж. Barr (1949, 195). Если задаться вопросом, как вышло, что точка зрения Питта и купцов Сити не возобладала, то необходимо вспомнить, что в игре присутствовали и другие интересы. Как отмечает Дж. Р. Джоунс (J.R. Jones, 1980, 222), «британские купцы и собственники Вест-Индии не проявляли энтузиазма относительно аннексии территорий, завоеванных в Карибском бассейне, поскольку результатом этого была бы возросшая конкуренция на защищенном внешнем рынке. Мартиника и Гваделупа могли подкосить цены, „заряженные” британскими плантациями, а Куба потенциально представляла собой еще более крупного производителя».
Прим стр 87
Во-первых, Семилетняя война прервала восходящий тренд торгово- промышленных комплексов атлантического побережья Франции — то связующее звено между трехсторонней торговлей***, работорговлей и хлопковыми мануфактурами, которое, как известно, столь успешно функционировало в Британии. В двадцатилетие, предшествовавшее Парижскому миру, именно французские портовые города, такие как Нант, находились на «переднем крае» «современного экономического развития»73. Однако война оказалась «бедствием», блокада повлияла на «наиболее быстро растущий сектор», и в конце войны появились «более осмотрительные настроения» — таким образом, война обозначила «поворотный момент» для экономики74.
стр 88
Во-вторых, именно война фундаментально «потревожила» государственные финансы, постоянно ломая равновесие между текущими доходами и обычными расходами. Тем самым государство шло по опасному пути проживания будущих доходов, которые оно могло получить лишь путем еще больших уступок своим кредиторам75. Оказалось, что для французского государства, как и для многих других государств в аналогичной ситуации, это создаст эффект штопора.
Период, который последовал за Семилетней войной, продемонстрировал общее замедление мировой торговли — нечто вроде кондратьевского периода В, из которого мир-экономика полностью не выйдет примерно до 1792 года76. Однако именно Великобритания, а не Франция займет лучшее положение, для того чтобы воспользоваться преимуществами этого подъема, и уже к 1780-м годам это станет очевидным.
стр 88-89
75 Morineau (1980b, 298). Герберт Люты назвал воздействие Семилетней войны на французские финансы «1914 годом XVIII века». Цит. в: Bergeron (1978b, 121). См. тж. Price (1973, I, 365). Прайс рассматривает Семилетнюю войну в качестве «переломного момента в фискальной истории Франции XVIII века».
Прим стр 89

Iva>> цитатник
Iva> третий том

Огораживания во Франции
79 См. Sutton (1977, 256): «В сравнении с общей площадью пустошей и с общим объемом французского сельскохозяйственного производства добавление 300—350 тысяч гектаров смогло продемонстрировать лишь очень ограниченный успех правительственной политики расчистки земель». См. тж. Le Roy Ladurie {1975, 582), где утверждается, что в XVIII веке, в отличие от Англии и Пруссии, маленький крестьянский участок (lopin) оказался лишь под «частичной угрозой». Однако описания Анри Сэ (See, 1923b, 49, срв. See, 1908,1913) указывают, что, несмотря на замедление государственного вмешательства, захваты земли со стороны сеньоров «лишь усилились по мере приближения к годам революции».
Прим стр 90
Во-первых, несмотря на реальный прогресс английского земледелия, он в меньшей степени (как мы уже предположили) был «революцией», как это часто утверждалось95. Во-вторых, английские почвы были лучше французских приспособлены к новым фуражным культурам96. В-третьих, новое земледелие в Англии не повысило урожайность в расчете на одного работника, а просто увеличило урожайность на единицу обрабатываемой земли97.
стр 94
95 Луи Бержерон (Bergeron, 1978с, 226—227) напоминает: «В конечном итоге, если
„сельскохозяйственная революция” и имела место, то была ли она английским явлением? В XVIII веке Англия в этой области просто преодолела разрыв с Фландрией и Голландией». Кроме того, после 1760 года многие аналогичные новшества, конечно же, действительно были реализованы в северной части Франции. См. Slicher van Bath (1963, 279—280). )
96 См. O’Brien and Keyder (1979,1293—1294). Эти же авторы утверждают, что благодаря большей плотности населения во Франции больше территории отводилось под выращивание зерновых и трудозатратные технологии.
97 См. Timmer (1969, 392). Тиммер утверждает, что «аграрная революция [в Англии], очевидно, не предоставила избыточные руки для армии промышленных рабочих. Но она действительно обеспечила продовольствие для быстро растущего населения, из которого рекрутировалась увеличивавшаяся рабочая сила в сельском хозяйстве и промышленности» (рр. 384—385)-
Прим стр 94

Каким образом данная картина проявилась в промышленной сфере? Здесь также существует широко распространенная точка зрения, что Франция осталась позади — точка зрения действующих лиц того времени, а с тех же пор и исследователей. Насколько точна такая позиция? Центром подобной аргументации является подъем британской хлопковой промышленности. Нужно начать с напоминания о том, что на протяжении порядочной части XVIII века эта отрасль во Франции была не только крупнее, чем в Англии, но и удвоилась в объеме в 1732—1766 годах. Мелкую английскую промышленность стимулировало к росту протекционистское законодательство 1700 года, направленное против индийских производителей*, но этот рост «ускорился лишь после середины 1760-х годов, после Семилетней войны»98. Многие авторы отметят значительный британский рывок только в 1780-х годах99.
Также следует помнить, что начиная с XVII века (и все еще в XIX столетии) в Европе происходило широкое распространение мелкой сельской промышленности, основанной на накоплении капитала в небольшом и среднем масштабе100. Милуорд и Сол напоминают, что в 1780 году «наиболее индустриализированные пейзажи» Европы по-прежнему находились не в Британии, а в «сельских территориях вокруг Лилля, Руана, Барселоны, Цюриха, Базеля и Женевы»101. А Чарльз Тилли, подводя итог рассмотрению теперь уже обширной литературы по так называемой протоиндустриализации, предполагает, что с 1650 года до по крайней мере 1850 года «большие производственные единицы и крупный капитал легко могли испытывать сравнительный спад»102.
стр 95

Iva>>> цитатник
Iva>> третий том

99 См. Nef (i943> 5): «В Великобритании степень изменений в промышленности около 1735—1785 годов была не выше, чем во Франции... В экономической истории XVIII века меньше бросаются в глаза контрасты, нежели сходства между Великобританией и континентом как в уровне экономического развития, так и в тех направлениях, по которым оно шло». Неф (Nef, 1968, 971) также утверждает, что в промежутке 1735—1785 годов общий объем производства, особенно в черной металлургии, во Франции рос быстрее, чем в Англии. См. тж. Wadsworth & Mann (1931,193), Bairoch (1974, 24),
O’Brien &Keyder (1978, 57—60), Cole (1981, 36) и Crafts (1981, 5).
Прим стр 95
103 Рёль (Roehl, 1976) утверждает противоположное, намекая даже, что этот более ранний старт был недостатком Англии. Марчевский (цит. по Garden, 1978а, 16) в своем подсчете всех обрабатывающих отраслей промышленности утверждает, что в 1780—1790-х годах индустрия составляла 42,6% всего валового продукта Франции. Обзор недавней ревизионистской литературы о французском экономическом росте см. в: Cameron &Freedeman (1983). Промежуточную позицию между ранними авторами и ревизионистами см. в: Crafts (1984)- Критику Рёля и его ответ см. в: Locke (1981) и Roehl (1976).
104 Однако «в XVIII веке то, что Жиль называл „крупным капиталистическим предприятием” было создано не в текстильном производстве, которое составляло 6о— 65% объема промышленности во Франции, а в горном деле, металлургии, строительстве каналов и химических производствах» (George V. Taylor, 1964, 493).
105 В четвертом издании «Британники», опубликованном в 1810 году, по этому поводу звучит торжество: «Ост-Индский хлопок-сырец, превращенный в один фунт пряжи, стоит пять гиней, а когда он превращен в муслин и после этого украшен детьми с помощью пяльцев, его стоимость достигает 15 фунтов, что дает доход на сырье в 5900 процентов» (Anon., 1810, 695).
106 «Экспорт хлопковой продукции, почти ничтожный в 1770 году, в первой половине XIX века составлял почти половину всего объема экспорта британских товаров. Изменение роли хлопка в экспортной торговле фактически завершилось в 1800 году, заняв по времени не более одного поколения» (Davis, 1979,14). См. тж. Crouzet (1980, 92) о разительном изменении модели британского экспорта между 1782 и 1802 годами
Прим стр 96

Iva> Iva>> третий том

вокруг Франции и революции

114 Levy-Leboyer (1964, 25, 29). Эту точку зрения разделяет Уилма Пью (Pugh, 1939, 312), которая рассматривала «новый курс» Калонна” (1783—1787) в качестве последовательных действий по развитию капитализма во Франции: «Революция прервала работу [Калонна] и позволила Англии продвинуться в промышленном развитии так далеко вперед, что Франция никогда не была способна нагнать ее».
Прим стр 98
Это колебание началось с герцога Шуазёля, который
«преследовал целью новое установление французской власти в мире и войну отмщения против Англии. Но при этом он не желал прибегать к необходимым средствам, состоявшим в восстановлении королевской власти внутри Франции и реформировании королевских финансов, без чего прочие реформы оказались бы тщетными»116.
стр 99
Если бы абсолютная монархия была более абсолютной, она была бы способна преодолеть кризис, однако все проекты финансовой реформы с 1715 по 1789 годы «разбивались о скалу противостояния parlements [региональных парламентов, или высших судов — фр.]»п?.
стр 99-100
Ключевой проблемой на протяжении этого периода оставались государственные финансы. Если длительная экспансия мира-экономики предполагала постепенное накопление капитала производителями-землевладельцами, в первую очередь через механизм ренты, то эта концентрация подразумевала не просто получение большей прибавочной стоимости от прямых производителей, но сокращение роли государства в качестве центра перераспределения. Между тем в XVII веке и вплоть до, по меньшей мере, 1715 года доля государственных доходов в национальном продукте последовательно росла, но начиная с 1730 года она сокращалась117 118. Положение дел ухудшала система Компании генеральных откупщиков, которая в XVIII веке (как минимум до 1774 года) была главным агентством по сбору налогов, приносившим самим сборщикам огромную прибыль119. «Монархия утратила свою независимость [перед этой компанией]». Нек- кер смог уменьшить ее роль, но чтобы уничтожить ее, требовалось не меньше, чем революция120.
стр 100
117 Cobban (1968с, 74). Робен (Robin, 1973, 53) также говорит о «решающей роли, которую играли судебные органы (magistrature) в блокировании всех возможностей, всех попыток компромисса». Как напоминает Бетти Беренс (Behrens, 1967, 177), «до конца 1780-х годов борьба за реформы никогда не шла между Третьим сословием (или какой-либо из его фракций) и знатью».
118 См. Le Roy Ladurie&Quilliet (1981, 387—388). Конечно, в абсолютных показателях государственные доходы увеличивались (см. Price, 1973, I, 375, таблица IV), но в гораздо меньшей степени, чем национальный продукт и правительственные расходы.
119 В XVIII веке через систему Генеральных откупов поступало 40% государственных доходов. Однако этот показатель не отражает полноту картины. «Повсеместно царили задержки платежей. Они были практически системным фактором, учитывая низкую степень связности [фискальной] системы, намеренно дурную волю многих лиц, реальные сложности транспортировки... и целый комплекс привычно медленного поведения» (Goubert, 1973,147).
Прим стр 100
120 Chaussinand-Nogaret (1970» 266). «Дело исправил Террор. 8 мая 1794 года 28 из 36 арестованных или заключенных в тюрьму генеральных откупщиков были казнены. Конфискация их имущества послужила поводом (к выгоде республики) для последней финансовой операции компании, которая стала синонимом королевских финансов».
Эти финансисты были одновременно и «буржуа», и «аристократами». Их возвышение «являло собой подъем буржуазии — той динамичной буржуазии, не отягощенной большими моральными принципами и зачастую просвещенной, которая формировалась Ja marchandist” [товаром — фр.]... На деле эти финансисты составляли олигархию, о которой невозможно было сказать, была ли она основана на удаче либо на чем-то унаследованном» (Chaussinand-Nogaret, 1970,270). «Власть этих семей, основанная на деньгах, быстро заслонила их происхождение и те условия, которые повысили их статус... Финансы проникали в ряды знати, аристократы интересовались ими почти в той же степени, что финансисты и промышленники» (Soboul, 1970b, 228). Этот сплав интересов был основан на совместном накоплении капитала. Как отмечает Дж. Ф. Бошер (Bosher,
1970, 3°9)> «Национальное собрание в большинстве своем не любило финансовую систему именно потому, что та находилась в руках извлекающих прибыль капиталистов (использовалось именно такое определение), и в этом смысле долг представлялся депутатам наихудшей чертой плохой системы».
Прим стр 100-101
Действительно, к 1796 году проницательный французский исследователь Танги де ла Буасьер’, размышляя о франко-американских торговых отношениях начиная с 1775 года, мог написать, что
«Великобритания, утратив владение своими колониальными землями, не потеряла ничего, поскольку она тут же стала владельцем их узуфрукта [права пользования чужим имуществом и доходами от него — прим. пер.]. Теперь у нее есть преимущества, обеспеченные обширной торговлей без издержек администрирования, как это было в прошлом... Поэтому очевидно, что Англия, едва ли понеся утрату, выиграла от сецессии 1774 года»126.
стр 102
125 Типичная ситуация обнаруживается в случае с экспортом корабельных мачт из Соединенных Штатов. Пол Бэмфорд (Bamford, 1952, 33—34) удивляется, почему Франции в 1776—11786 годах не удалось ввезти достаточное их количество, тем самым французский флот лишился «значительного ресурса леса, от которого Британия долго зависела и который был свободно оставлен для использования Британией без особых помех со стороны французов». Ответ Бэмфорда на этот вопрос таков: «невежество и консерватизм многих французских морских чиновников в отношении американских ресурсов» вкупе с рядом примеров безответственности американских купцов, которые подтверждали французские предрассудки.
Прим стр 102
Именно поэтому ценой Американской войны за независимость, которую Франция намеревалась превратить в «реквием британскому величию», стала «Французская революция»130. В результате войны французский государственный долг удвоился131, и в течение пяти лет монархия стала «еще менее кредитоспособной»132. В 1788 году объем обслуживания долга достигал 50% бюджета133 — государство приближалось к «банкротству»134

Iva>> Iva>> третий том

Однако было ли положение британского государства в 1780-х годах существенно лучше? На обслуживание долга Великобритании в 1782 году приходилась еще большая доля государственных доходов, чем во Франции 1788 года, не говоря уже о 1782-м. Однако разница заключалась не в том, где обе страны находились в момент мирного договора 1783 года, а в том, «что происходило позже»135.
Внезапно франко-британский диспаритет увеличился. Прежде всего, у британцев выросли дополнительные доходы, что ощутимо снизило объем обслуживания долга136. Однако этого было недостаточно, особенно потому, что у Британии имелась еще одна проблема, проистекавшая из последовательной репатриации голландских инвестиций в 1780-х годах137. Иными словами, пролонгация британского долга более была невозможна. В то же время известно, что французский долг между 1783 и 1790 или 1793 годами продолжал расти, в то время как английский был в основном ликвидирован138. Дэвис дает этому следующее объяснение: «грабеж Индии в десятилетия после Плесси». Но даже если этот грабеж и не был базой для капитальных инвестиций в промышленность, то можно было бы утверждать, что он «обеспечил средства, при помощи которых национальный долг был выкуплен у голландцев и прочих кредиторов»139. Здесь мы вновь видим, как британское преимущество вытекало из позиции, приобретенной в 1763 году. Сравнивая счастливое десятилетие промышленного роста в Британии в 1780-х годах, кульминацией которого стал «подлинный бум 1792 года накануне [возобновившейся франкобританской] войны»140, со злосчастной «предреволюцией» во Франции, необходимо поставить это сравнение в контекст весьма различного положения дел в государственных финансах. Эта финансово-фискальная разница могла бы быть просто «мимолетной досадой»141, если бы ее результатом не стал последующий революционный взрыв и, как следствие, значительное увеличение франко-британского диспаритета142.
Таким образом, дело заключалось в том, что накопленные Британией преимущества в мире-экономике, которые уже были в ее распоряжении после 1763 года, к 1780-м годам увеличились, а к 1815 году стали безусловными. Желание французского государства «нагнать» Британию в 1780-х годах было очень важным фактором появления условий для взрыва. Растущий государственный долг можно было устранить лишь путем сокращения расходов либо путем наращивания доходов — прямым или косвенным способом. Французское государство предпочло попытку увеличить доходы за счет косвенных поступлений.
стр 103-105

Iva>>> Iva>> третий том

Франция и вокруг

141 25 октября 1786 года Дэниел Хейлз, проницательный британский дипломат в Париже, переправил в Лондон следующий отчет для лорда Кармартена’: «Согласно расчетам г-на Неккера, государственные долги Англии и Франции, по великой странности совпадения, в конце войны составляли примерно одну и ту же сумму. Принимая в расчет совокупность обстоятельств, война принесла Франции такие же страдания, как и Великобритании, и Франции больше нечем было себя утешить, кроме как непродуктивным удовлетворением от созерцания Америки, отделенной политически от ее материнской страны, без какого-либо увеличения своего торгового превосходства. И все это — по причинам, очевидно заложенным в неспособности Франции предоставить те товары первой необходимости, в которых Америка по-прежнему нуждается — как столь же хорошего качества, так и столь же дешевые либо под столь же длинный кредит, как предлагает Англия. Оставшись разочарованной в своих надеждах (если таковые действительно принимались в расчет) прибрать к рукам торговлю Соединенных Штатов, Франция, как можно ожидать, обратит внимание на свое внутреннее состояние и, увидев те беды, которые она причинила себе наряду со своим врагом, предпримет определенные действенные шаги по сокращению своих расходов и залечит свои раны единственным лекарством, от которого можно ожидать успокоения, — экономией. Великобритания, сама подав такой пример, сделала подобное поведение вдвойне необходимым, поскольку каждая страна приучается, и это небезосновательно, измерять свои желания и нужды преимуществами и ресурсами своего соперника. Однако Франция в настоящий момент, кажется, полностью утратила видение подобной политики, и Ваша светлость сможет убедиться, что в ходе моего письма я подробно остановлюсь на данных финансовых операциях, которые, как я полагал, вернее всего проливают свет на поведение, столь противное ожидаемому.
Хотя я всегда был абсолютно уверен, что системы реформ, предложенные и действительно начатые в ходе текущего правления г-ном Тюрго и г-ном Неккером, столь же непрактичны, сколь и несовместимы с правительством этой монархии, и хотя с очевидностью необходимо, что тот могущественный класс, который стоит между троном и народом, будет кормиться частью доходов этой страны, но (если можно позволить такое выражение) разумное управление мздоимством, а также экономия на коррупции и фаворитизме, что не предполагает, как в былое время, осыпать одних и тех же персон слишком большими почестями и вознаграждениями, дает очень значительные ресурсы для того, чтобы сформировать, возможно, единственное значимое и реальное превосходство блага над дурным управлением финансами. Именно при дворе, Ваша светлость, Вы должны наблюдать источник сегодняшнего зла» (Browning, 1909,144—145).
Прим стр 105
Первым знаком этой новой политики стал декрет от 30 августа 1784 года, открывший французские колонии для свободной внешней торговли. Это была попытка стимулировать торговлю между теперь независимыми штатами Северной Америки и французской Вест-Индией — шаг, который оказался выгоден для Британии, по меньшей мере, настолько же, насколько и для Франции145
стр 106
Для Англии же договор имел немедленные и «явные выгоды». Государственные доходы росли, экспортные возможности расширялись, а торговый баланс «резко менял направление» в пользу Британии182. Но было и еще кое-что. Открыв французский рынок, договор Идена обеспечил английским мануфактурщикам экономию на масштабе производства, что позволило британцам снижать цены в Соединенных Штатах (а также, очевидно, и в других местах). Уже в 1789 году британский консул отмечал, что результатом этого стало «ощутимое препятствие для прогресса хлопковой промышленности в Филадельфии»183.
стр 114

Iva>>>> Iva>> третий том

про революцию
По оценке ЛеГоффа и Сазерленда (Le Goff and Sutherland, 1983, 75), на западе Франции чистые последствия данных реформ в части обременений для крестьянства варьировались от нуля до увеличения на 40%. Поэтому авторы полагают (Le Goff and Sutherland, 1974, 109),
Прим стр 120

218 Хобсбаум говорит о «гигантском парадоксе» Франции середины XIX века (Hobsbawm, 1962, 212—213): развитие страны должно было идти наиболее быстро, поскольку Франция обладала «институтами, идеально подходившими для капиталистического развития», однако оно происходило «определенно медленнее», чем в других местах. Хобсбаум объясняет этот парадокс с точки зрения истории Французской революции: «Капиталистическая часть французской экономики была надстройкой, воздвигнутой над неподвижным базисом крестьянства и мелкой буржуазии».
Прим стр 125
223 Saint-Jacob (1960, 572). См. тж. Lefebvre (1963, 572): «Проникновение капитализма в сельское хозяйство происходило под маской феодальных прав, которые теперь оказывались еще более невыносимы. Капитализм извращал их природу, поскольку некогда эти права преследовали целью содержание сеньора, который жил среди своих крестьян, а теперь они оказались в руках капиталистов, думавших только о том, как извлечь из них прибыль».
225 «Отчаявшийся от голода крестьянин был неизбежной угрозой для аристократии. Буржуазия сама по себе никоим образом не была в безопасности. Ее часть налогов также оставалась неоплаченной, у нее в распоряжении находилось значительное количество сеньорий, буржуазия поставляла хозяевам поместий судей и intendants [управляющих — фр.]У а в качестве откупщиков налогов буржуа надзирали за сбором феодальных повинностей. Крупные землевладельцы, богатые фермеры и торговцы зерном — все они в той же мере, что и сборщики податей и сеньоры, зарабатывали на сельскохозяйственной политике короля, ограничивавшей droits collectifs [коллективные права — фр.]У столь дорогие для крестьян, и увеличивавшей стоимость пропитания, упирая на свободу торговли. Поскольку люди не хотели умирать от голода, они не видели причин, почему богатые — вне зависимости от того, кем они могли быть, — не должны раскошелиться в интересах бедняков. Юристы, рантье, купцы, фермеры, а в Эльзасе и евреи оказывались под такой же угрозой, как и священники и дворяне. У них тоже были причины бояться» (Lefebvre, 1973, 32—33).

Прим стр 127

Крузе (Crouzet, 1980, 72) отмечает, что между 1783 и 1812 годами 6о% «дополнительного экспорта» из Британии направлялось в Новый свет, а 23% — в континентальную Европу.
Прим стр 143

Iva>>>>> Iva>> третий том
Iva> про революцию

Наполеоновская политика, конечно, реально началась не с Наполеона, а с возвращения к протекционизму в 1791 году, за которым последовал французский Навигационный акт 1793 года, запрет на английские товары, прибывающие на нейтральных судах (1798), а кульминацией стали берлинский и миланский декреты 1806—1807 годов, вводившие режим континентальной блокады297.
Сама по себе блокада представлялась направленной в первую очередь против британской промышленности хлопковых тканей, которой «угрожало перепроизводство из-за слишком быстрого расширения»298, особенно между 1799—1802 годами, когда Наполеон столкнулся со своим первым торговым кризисом299. Блокада была «серьезной» угрозой, поскольку Великобритания действительно была «уязвима»300. Наполеон надеялся воздействовать на ее торговлю по многим фронтам: закрытие точек сбыта мануфактурной продукции в Европе, блокирование импорта сырьевых материалов и ослабление британского финансового кредита (путем создания отрицательного платежного баланса, что вело к сокращению запаса драгоценных металлов, а следовательно, к исчезновению доверия к бумажным деньгам)301.
Лишь одна из этих целей была достигнута хотя бы отчасти — закрытие точек сбыта британских товаров в Европе302.
стр 144

Защита промышленности при Наполеоне
309 Существовало три различные формы государственной поддержки. (1) Сдача в аренду или продажа по низкой цене церковной собственности мануфактурщикам (мы уже отмечали их причастность к формированию долговременной структуры промышленности). (2) Стимулирование правительством новой техники по образцу английских моделей. (3) Небольшие субсидии тем, кто устанавливал подобную технику (использовались специально для помощи тем работодателям, которым в противном случае грозило банкротство). См. Bergeron (1978b, 213—214). Фернан Лелё (Leleux, 1969, 122) утверждает, что крупные промышленники Наполеоновской империи — Дольфус, Оберкампф, Ришар-Ленуар, Терно, Бовен — «ощущали, что их понимают, им помогают и их поддерживают». См. тж. Chassagne (1980, 336).


310 Британцы также активно защищали свое технологическое преимущество. Они приняли различные законодательные акты, которые были сведены воедино в общий акт 1795 года, запрещавший экспорт техники (включая инструменты и зарисовки либо модели машин), а также эмиграцию квалифицированных рабочих с жесткими наказаниями за нарушение этих запретов (лишение британского гражданства, конфискация имущества). Конечно, подобные меры не были полностью успешны Тем не менее они были эффективны и были отменены только в 1824 году, и то лишь частично — полное их упразднение произошло только в 1843 году. См. Clough (1957, 1346).

Прим стр 145

Крузе настаивает, что в экономическом отношении Континентальная блокада не была «неэффективной». Она в самом деле серьезно повлияла на британскую экономическую деятельность, но в силу ряда политических и военных причин Наполеон не мог долговременно применять это средство для успешного достижения своих целей312. С одной стороны, французы встречали политическое и националистическое сопротивление в рамках своей империи313. С другой стороны, в этой благодатной атмосфере Британия покупала себе союзников путем значительных ссуд314. В результате под этим встречным давлением Наполеон начал отступать на экономической сцене еще в 1810 году, когда он при помощи лицензий вновь открыл французские порты для колониальной продукции. Тем самым он фактически включил в государственную казну доходы контрабандистов, но это лишь усилило политическое сопротивление в Европе, поскольку данная мера оказалась скрытой экономической сделкой с британцами за счет других европейцев. И это стало еще одной составляющей, которая способствовала тому диаметрально противоположному изменению альянсов в Европе, которое вскоре произойдет315.
стр 146

311 См. Cobban (1965, 52) и Godechot (1967b, 167—168). Бувье (Bouvier, 1970, 512) связывает французский промышленный кризис 1810—1811 годов с «трудностями в получении сырья» в результате Континентальной блокады. См. тж. Fugier (1954, 237— 238).
313 См. Godechot (1967а, 180—200) о сопротивлении в Испании, Германии и Италии. Крузе (Crouzet, 1958,1,408) отмечает, что результаты блокады в Испании были «бедственными» для Франции, которая окончательно столкнется с масштабным вытеснением своих товаров британцами на испанском рынке. См. Broder (1976, 310). См. тж. Dupin (1858, 160), где показано, что продажа британской продукции на Пиренейском полуострове с 1807 по 1812 годы выросла в 5 раз.
У националистического сопротивления Наполеону была в равной степени экономическая и политическая база. О наполеоновских намерениях см. Pollard (1981, 24): «Другим странам на стороне [Франции], в особенности Италии, пришлось стать поставщиками определенного сырья и рынками для французских мануфактур. Оставшаяся часть Европы, поскольку она также вписывалась в данную картину, должна была превратиться в зависимую территорию, наводняемую продукцией защищенной и избалованной промышленности Франции, в то время как собственные мануфактуры этих областей не имели никакого доступа на рынок метрополии. Французская точка зрения представляла собой исключительный национализм».
314 Этим ссудам положила начало прусская угроза 1794 года*, и «под давлением обстоятельств» они становились все более щедрыми. К зиме 1806—1807 годов ссуды «раздавались... широкой рукой» (Sherwig, 1969,181). К 1812—1814 годам подобные ссуды выросли до примерно 14% общих налоговых поступлений Британии (р. 354). Общий их объем в 1793—1816 годах «возрос до 57 миллионов фунтов» (Clapham, 1917, 495).

Прим стр 146

Iva>>>>>> Iva>> третий том

С завершением войн Британия наконец стала подлинным гегемоном в мир-системе. Она консолидировала свою власть над миром, приобретя ряд морских баз, добавившихся к тем, которые уже были, — это означало, что теперь Британия взяла мир в стратегическое кольцо. Между 1783 и 1816 годами Британия получила в атлантической зоне* Сент-Люсию, Тринидад, Тобаго, Батерст, Сьерра Леоне, остров Вознесения, остров св. Елены, архипелаг Тристан-да-Кунья и остров Гоф; в Индийском океане — Капскую колонию, Маврикий, Сейшелы, Лаккадивские, Мальдивские и Андаманские острова, Цейлон и Пенанг; в Австралии и Океании — Новый Южный Уэльс, Новую Зеландию, Маккуори, острова Кэмпбелла, острова Окленд, остров Лорд-Хау и архипелаг Чатем; в Средиземноморье — Мальту и Ионические острова340.
Кроме того, в ходе войны Британия оказалась способна покончить с последним остатком голландской гегемонии — ролью Голландии как финансового центра Европы341. Благодаря своему господству в торговле и финансах Британия теперь начала получать масштабные «невидимые» кредиты: доходы торгового флота, торговые комиссии, переводы от зарубежных технических специалистов и колониальных чиновников, доходы от инвестиций — этого было достаточно, чтобы компенсировать продолжающийся и даже расширяющийся торговый дефицит, который существовал, несмотря на размер экспортной торговли Британии. Тем самым Британия могла поддерживать устойчиво благоприятный платежный баланс342. Она также начала выполнять новую роль «учителя промышленной Европы»343, при этом, впрочем, сохраняя высокие протекционистские барьеры344.

стр 151

Одним из явных результатов последнего британского рывка вперед и поражения Франции в войнах было возникновение в двух странах совершенно разных демографических моделей. Ле Руа Ладюри, несколько драматизируя, называет Французскую революцию «демографическим исламом»349 Франции, имея в виду, что из-за революции в сельской местности широко распространился контроль над рождаемостью. Рейнхард более трезво предполагает, что французская модель была просто «прототипом» того, что потом появится повсеместно350. Однако Макнил смотрит на это под иным углом, рассматривая Наполеоновские войны как путь к «окультуриванию социальных трений, возникших из резкого роста населения» в XVIII веке351.
Таким образом, нельзя ли рассматривать демографическую модель после 1815 года как приспособление к экономической и политической реальности? Британцы, добившись верховенства на мировом рынке, нуждались в увеличении своей рабочей силы, чтобы максимизировать свое преимущество. Они сделали это, стимулируя высокий уровень естественного роста населения, путем иммиграции и поощрения перехода к более высокой доле наемного труда по отношению к иному352. Франция, будучи не в состоянии поддерживать увеличение рабочей силы через доходы от международной торговли, иностранные инвестиции и коммерческие услуги в целом, как это могла делать Британия, довольствовалась поддержкой простого внутреннего воспроизводства населения путем «ограничения рождаемости»353. В данном случае не медленный рост населения объясняет медленную механизацию354, а наоборот. Если бы дело обстояло именно так, то французов можно было бы простить за уверенность в том, что «успешный меркантилизм, а не фабричная система... [был] центральным фактором британского превосходства на протяжении столетия после Ватерлоо»355.
стр 152-153

352 См. рассмотрение этого в: Tranter (1981, 209—216). Трэнтер утверждает, что наибольшая доля в увеличении рабочей силы с 1780 по i860 годы пришлась на естественный прирост. См. тж. Reinhard (1965, 458). О роли Ирландии в росте населения Англии см. Connell (1969, 39).
Прим стр 152

Iva>> третий том

К первой половине XIX века в индийском экспорте преобладали четыре сырьевых товара, составлявшие около 6о% его общего объема: индиго, шелк- сырец, опиум и хлопок37. В то время как первые два товара направлялись на запад, в Европу, хлопок и опиум на тот момент главным образом предназначались для Китая. Ниже мы рассмотрим причины этого и значимость (так называемой) индо-китайско-британской трехсторонней торговли.
Похоже, что непосредственным импульсом для первых европейских фабрик по производству индиго, основанных в 1778 или 1779 году, была Американская революция, отрезавшая Британию от ее привычных североамериканских поставок38. Этот недостаток предложения на уровне мира-экономики позднее усилится в связи с прекращением поставок из Сан-Доминго, где произошла революция39, а также из-за того, что в Испанской Америке выращивание индиго в конце XVIII века было практически заброшено40. Таким образом, производство индиго, уже имевшее коммерческое значение в Индии эпохи Великих Моголов, при британском владычестве увеличилось в абсолютных цифрах в три-четыре раза41
стр 172
35 Kessinger (1983, 252). «К концу XVIII века на определенные товарные культуры, такие как сахарный тростник, опиум и индиго, установились высокие цены и растущий спрос» (Cohn, 1961, 621).
Прим стр 172
Хлопок также был давним предметом индийского производства, в первую очередь в Гуджарате*. Но до 1770 года гуджаратский хлопок никогда не экспортировался, кроме как в Синд**, Мадрас и Бенгалию42, причем на протяжении столетия его производство сокращалось43. Экспортную торговлю хлопком из Индии в Китай британцы начали в 1775 году44, а после 1793 года вместе с войной в Европе рынок для индийского хлопка появился и там, хотя в сравнении с североамериканскими поставками это было «незначительное предприятие»45. Представляется, что именно возросший мировой спрос стал фактором аннексии Сурата в 1800 году46. Расширение производства шелка также было связано с наполеоновской Континентальной системой, которая лишила британский рынок итальянских поставок47. Лишь увеличение производства опиума не имело прямых связей с изменением производственных моделей в других зонах мира-экономики, но было скорее производным от потребностей Ост-Индской компании в торговле с Китаем48. В долгосрочной перспективе ни один из перечисленных четырех товаров не продержится долго в качестве основного вклада Индии в разделение труда в рамках мира- экономики (хотя хлопок сохранял свою значимость в экспортном производстве Индии на протяжении очень долгого времени), однако именно эти товары обусловили тот способ, которым Индия могла быть включена в его рамки в 1750—1850 годах.
Похожая история произошла с Османской империей, объем торговли которой внезапно вырос около 1750 года. Для примера, французская торговля, преобладавшая на османской арене на протяжении XVIII века, во второй половине столетия увеличилась вчетверо49. На протяжении того же периода происходил последовательный сдвиг в экспорте от «мануфактурных или частично обработанных товаров [к] сырым материалам»: мохеровая пряжа вместо камлотовых тканей, шелк-сырец вместо шелковых изделий, хлопок вместо хлопковой пряжи50.
стр 173

44 См. Nightingale (1970,128). Эта торговля исходно велась из западной и северной части центральной Индии. Южная Индия начала экспортировать хлопок в Китай в 1803 году. См. Ludden (1985,137—138).
45 Harlow (1964, II, 292). Асия Сиддики (Siddiqi, 1973,154) связывает упадок производства хлопка после 1820 года с конкуренцией США. К1850 годам «хлопок в Индии был второстепенной культурой, которая выращивалась главным образом для внутреннего потребления» (Tripathi, 1967, 256). Хлопок мгновенно взлетел в цене во время американской Гражданской войны (1861—1865), но даже тогда английская политика по отношению к его выращиванию оставалась «равнодушной» (р. 262).
Прим стр 173

Iva>>> третий том

Россия

Наиболее заметное расширение производства первичной продукции происходило на Балканах51, в особенности производство зерновых после 1780 года — здесь рост был назван «зримым»52. Хлопок теперь также был важной статьей производства на Балканах53, равно как и в западной Анатолии. В конце XVIII века этот регион был ключевым источником сырьевых материалов для французской хлопковой промышленности — настолько значимым, что торговая палата Марселя в 1782 году могла утверждать, что «назначение Леванта — питать... французскую промышленность»54. В это же время «была установлена прочная связь между производством в Анкаре и внешним экспортом в Измире»55
стр 174
59 См. Pureyar (1935,1; см. тж. рр. 132—139,180—226). Пурейяр отмечает, что ближе к концу этого периода британцы все больше отдалялись от российской пшеницы по политическим соображениям, а значит, все больше переходили на балканскую пшеницу (см. рр. 215—217, 227).
Прим стр 174

Торговля России с Западной Европой тоже испытала «значительный подъем» в промежутке 1750—1850 годов60. В этот период состав российского экспорта также вполне впечатляюще менялся, в результате чего первичная продукция стала занимать в его структуре 95%61. Основными российскими экспортными статьями в этот момент времени были пенька и лен — «жизненно важное сырье для британских мануфактурных отраслей промышленности»62, а поначалу и для французских63. Столь полезной российскую пеньку делали качество, к которому «с почтением относились» ее производители, а также «медленная и тщательная» обработка — Альфред Кросби связывает данные свойства с «дешевым трудом и недорогой технологией производства работ» в России64.
стр 174-175
В конце XVIII века по-прежнему важной статьей экспорта было и российское железо (т. е. производимое в России), поскольку Россия (одна вместе со Швецией) обладала двумя принципиальными элементами для получения качественной продукции с использованием технологии, основанной на древесном угле, — большими лесами и богатыми рудниками65, а кроме того, как мы увидим, послушной рабочей силой. Но когда в начале XIX столетия новая британская технология привела к коллапсу российской экспортной металлургии XVIII века, на смену железу пришел другой основной экспортный продукт — пшеница66. К 1850 году экспорт пшеницы достиг 20% ее среднего урожая. В первую очередь Россия экспортировала дорогостоящие сорта пшеницы, «которые едва ли попадали на национальный стол»67. Конечно, Россия реагировала на последовательный рост мировых цен на пшеницу (по меньшей мере, до 1820-х годов)68, но затем ее основной продавец, российская знать, оказался настолько вовлечен в процесс производства, что у него оставалось мало выбора69.
стр 175
62 Kahan (1979,181), см. далее: «Оправданно сделать вывод, что масштабный российский экспорт сырьевых материалов для расширения британской промышленности значительным образом помог поддержать рост и спрос на рабочую силу» (р. 182). Такова же была в определенной степени обусловленная личным интересом точка зрения современника, агента Российской компании г-на Фостера, который в 1774 году свидетельствовал в парламенте, что без российского импорта «нашему флоту, нашей торговле, нашему сельскому хозяйству настанет конец». Цит. по: Dukes (1971, 374). Впрочем, российскому экспорту в Великобританию стала мешать Континентальная система Наполеона, но британцы обнаружили, что все вышеназванные статьи импорта, за исключением пеньки, в целом были заместимы либо несущественны. См. Anderson (1967, 73—74)-
Прим стр 175

Стоит отметить, что основными торговыми партнерами России в это время были не только Англия (а в конце XVIII века Франция), но и две полу- периферийные зоны, которые смогли укрепиться за счет инкорпорации России в европейский мир-экономику, а именно Шотландия и США. В первом случае «подлинно впечатляющий» экономический прогресс конца XVIII века был «особенно» отмечен ростом торговли с Россией — последняя к 1790-м годам становилась «ведущим континентальным экспортером» в Шотландию70. В случае США их экономика «ощутимо... процветала, поскольку они имели доступ к бесконечным трудовым ресурсам и грубой силе русского мужика»71.
стр 176
71 Crosby (1965, 24). Между 1783 и 1807 годами американская торговля с Россией превратилась в «немаловажное дело». Американцы главным образом приобретали железо и пеньку, причем «их закупки определенным образом воздействовали на цены в Санкт-Петербурге» (Rasch, 1965, 64).

Iva>>>> третий том

африканская торговля

74 Филип Куртен говорит о «крутом взлете реальных цен на рабов в XVIII веке» (Curtin, 1973а, 165). Отмена работорговли в начале XIX столетия из-за повышения издержек постоянной торговли взвинтила цены еще выше. См. Argyle (1966, 42) о Дагомее после прихода к власти Гезо в 1818 году: «Некоторое количество кораблей работорговцев все еще прорывались в Уйду. Те, кому это удавалось, платили за рабов очень высокую цену, так что прибыль от этого была не меньшей, даже несмотря на то, что в количественном отношении экспорт рабов стал меньше». См. тж. Le Veen (1974, 54): «[Роль британского военного флота] спровоцировала двукратный рост цен на вновь ввозимых рабов в Бразилию и на Кубу в сравнении с той ценой, которая была бы без вмешательства англичан». Конечно, по мере того, как спрос на рабов прекращался, «цены на них существенно снижались» (Manning, 1981, 501), но это, возможно, произойдет гораздо позже.

Прим стр 176
Эрик Уильямс постарался разоблачить эту чрезвычайно самодовольную картину, утверждая, что за запретом работорговли скрывались экономические мотивы. Тезис Уильямса заключался в том, что в значительной степени благодаря Американской войне за независимость и промышленной революции британские сахарные колонии становились «все менее значимы для британского капитализма»78. Это вело британских капиталистов к успешному внедрению последовательной трехшаговой реформы: против работорговли в 1807 году, против рабства в 1833 году и против сахарных пошлин в 1846 году. По утверждению Уильямса, «эти три события были неотделимы друг от друга»79. Причиной данных действий было то, что с утратой Британской Вест-Индией «монополии» и сравнительного преимущества основной проблемой стало «перепроизводство» сахара, и основным ее решением оказались указанные законодательные акты80.
стр 177-178
80 Williams (1944, 154—168). У. К. Хэнкок также рассматривает эти факторы как взаимосвязанные, но по ошибке: «Однако левая рука британского идеализма слишком мало осознавала то, что делает правая. Результатом отмены сахарных пошлин, которая последовала за отменой рабства, стало то, что сахар Вест-Индии оказался под уничтожающим ударом сахара Кубы, который выращивался рабами. Кубинский спрос на африканский труд увеличил прибыльность [опять эта прибыль! — И. В.] контрабандной работорговли и тем самым привел к новому интенсивному экспорту рабов из Западной Африки. Неудивительно, что „законная торговля” рухнула» (Hancock, 1942,160).
Прим стр 178

В общем приближении модель экспорта из Западной Африки в европейский мир-экономику в ходе периода инкорпорации прошла три фазы. (1) Рост и продолжающаяся концентрация экспорта рабов в абсолютном и, возможно, относительном измерении примерно с 1750 (в особенности) и до 1793 года. (2) Сохранение значительного экспорта рабов вместе с устойчивым ростом так называемой законной торговли с 1790-х по 1840-е годы. (3) Фактическое устранение атлантической работорговли и устойчивый рост экспорта первичной продукции (в особенности пальмового масла и арахиса) с 1840-х годов до начала полномасштабной колониальной эпохи в 1880-е годы.
стр 181
135 В действительности индийские ткани отправлялись туда через европейских торговцев уже в XVII веке. См. Furber (1965,12). Буль (Boulle, 1975, 325) даже утверждает, что в середине XVIII века рынок Западной Африки имел «громадное значение» (de taille) для английского и)французского экспорта. Например, в 1760-х годах из всех экспортированных английских тканей 45% отправлялись в Африку и только 39% — на Американский континент. Джордж Меткальф указывает, что ткани были более привлекательным импортом, чем огнестрельное оружие, причем это был текстиль «для массового потребления, а не тонкие ткани для элит» (Metcalf, 1987, 385).
Прим стр 188

Iva>>>>> третий том

152 Stoianovich (1953, 403). «Новым текстильным фабрикам Австрии, Саксонии, Пруссии и Швейцарии требовались шерсть и хлопок из Македонии и Фессалии, а растущий французский, немецкий и итальянский спрос вызвал утроение производства хлопка в Македонии между 1720 и 1800 годами» (Stoianovich, i960, 263). См. тж. Stoianovich (1976,184).
Прим стр 191

Русская металлургия на Урале

205 Соотношение квалифицированных и неквалифицированных рабочих составляло 1:3, то есть на каждых 12 специалистов и 20 квалифицированных рабочих приходилось 50 подмастерий и 50 юных подсобных рабочих. См. Portal (1950, 258—259).
Прим стр 201
209 См. Falkus (1972, 24—25), Portal (1950, 47). Эти посессионные крестьяне составляли до 30% от общей массы. Декретом 1736 года они были «навеки» прикреплены к фабрикам. См. Koutaisoff (1951, 255). В 1734 году царица Анна Иоанновна провозгласила, что любой, кто начинает железоделательный завод, получит на каждую доменную печь 100—150 семей и на каждый горн 30 семей государственных крестьян, приписанных к предприятию. См. Blum (1961, 309). Бланк говорит о «последовательном подчинении труда во второй четверти XVIII века» (Blanc, 1974,364).
По мере того, как значимость промышленности возрастала, положение рабочих продолжало ухудшаться. См. Portal (1950, 366). В 1797 году Павел I придал идее посессионных рабочих дальнейшее правовое освящение*. В 1811 году министерство финансов формально разделило частные предприятия и посессионные фабрики, при этом последние имели право получать от государства либо крестьян, либо землю, леса и рудники. См. Confino (1960а, 276—277).
213 Формально эта система обеспечивала крестьянину возможность выставить вместо себя замену, но данная возможность могла быть реализована только на южном Урале, где в качестве потенциального заместителя крестьян имелось свободное башкирское население. См. Portal (1950, 272—273). «Высокие размеры компенсаций, которые крестьяне соглашались платить за свое замещение, являются убедительным подтверждением их отвращения к работе на фабриках» (р. 277).

Прим стр 202