Сегодня Трофима Денисовича Лысенко нередко представляют выдвиженцем Партии коммунистов и проводником чисто большевистских установок в науке. Также часто говорят о трагической роли, которую Лысенко сыграл в судьбе другого выходца из крестьянских кругов — академика Николая Ивановича Вавилова, тоже агронома по образованию, не защищавшего ни кандидатской, ни докторской диссертаций, но, в отличие от Лысенко, славившегося своей образованностью, плодотворно трудившегося в науке, а не около нее.
// elementy.ru
С 1930 года начинает хвалить Лысенко и лично Вавилов. Он поддержал идею яровизации как новаторскую. Влиятельный французский ученый и администратор Эдмон Рабатэ — генеральный инспектор Французского правительства по сельскому хозяйству и директор Национального агрономического института Франции — обратился 7 февраля 1930 года к Вавилову с просьбой порекомендовать ему литературу по очень специальному вопросу: о развитии первого листа злакового растения (колеоптиле). Колеоптиле окружает проросток растения, образуя вокруг проростка трубку, защищающую его от повреждений и вредных влияний. Вавилов быстро ответил во Францию письмом, датированным 10 марта того же года, и рекомендовал коллеге познакомиться ни с чем иным, как с работой Лысенко по действию низких температур на проростки пшеницы. Остается только удивляться тому, какую несуществующую связь между биологией колеоптиле и холодовым проращиванием мог усмотреть академик Вавилов.
20 февраля 1931 года Лысенко был приглашен выступить с докладом на Президиуме ВАСХНИЛ, и руководители академии и прежде всего ее президент Вавилов причислили Лысенко к рангу выдающихся исследователей и объявили, что яровизация уже «себя оправдала». В решении, подписанном президентом ВАСХНИЛ Вавиловым, говорилось, что ряду институтов предписано помогать работе Лысенко и что «автору метода... выдано материальное вознаграждение».
Вавилову не стоило труда (вернее говоря, это была его прямая обязанность) разобраться в том, что за опыты осуществил Лысенко (как было ясно и тогда, их просто не существовало!). Подобный перекос в оценках не был бы столь пагубным, если бы восторг не выплеснулся за стены кабинета президента ВАСХНИЛ. Однако через день в центральной газете снова под кричащими шапками был напечатан отчет о заседании и приведена резолюция Президиума ВАСХНИЛ.
Уже в 1932 году Лысенко стал настаивать, чтобы яровизировали не только пшеницу, но и другие культуры, с которыми пока еще не успели провести никакого исследования, — картофель, кукурузу, просо, траву суданку, сорго, сою, в 1933 году — хлопчатник, а затем и плодовые деревья и даже виноград. Жонглирование предложениями становится самой характерной чертой лысенковской тактики.
От речи к речи Лысенко смелел в представлении цифровых данных, быстро сообразив, что проверять его никто не собирается, а от завышения собственных успехов его акции растут. Эту «вексельную» систему он прочно усвоил уже в начале карьеры, уловив цепким крестьянским умом истину, недоступную совестливым коллегам по науке: на верхах устали от просьб и сетований ученых, обещающих лишь крупицы из того, что властям хотелось бы получить немедленно.
Эта нехитрая мысль требовала, правда, смелости. Боязнь оказаться банкротом сковывала даже тех ученых, кто готов был выдать завышенные обязательства, ибо они понимали, как легко оказаться у разбитого корыта. Однако у Лысенко было коренное отличие. Он уже тогда понял, что его векселя не только не предъявят к оплате, но и, предъявив, дела не выиграют. Он придумал новый метод «делания науки» — так называемый «анкетный метод». Суть его состояла в следующем: помощники Лысенко рассылали по колхозам анкеты и просили счетоводов и руководителей колхозов указать, какие площади заняты посевами яровизированных семян, как развивались обычные и яровизированные растения и т. п. Анкеты не были документами строгой отчетности, почему и заполняли их произвольно, «ненарочно» приукрашивая действительность. Сотрудники Лысенко суммировали полученные данные и представляли в государственные органы победные реляции о достигнутых небывалых успехах, хотя истинные статистические данные показывали, что дела с урожаями шли в стране всё хуже и хуже.
Вавилов, который по должности обязан был знать реальное положение дел в колхозах и совхозах, решительно поддерживал яровизацию и считал, что она «победно шествует по стране». Весной 1932 года, когда формировали состав советской делегации для поездки в США на VI Международный генетический конгресс, Вавилов как глава подготовительного комитета посчитал, что в группу генетиков, едущих на конгресс, нужно включить Лысенко.
В мае того года Вавилов съездил в Одессу и писал оттуда своему заместителю в ВИРе — Н. В. Ковалёву: «Работа Лысенко замечательна. И заставляет многое ставить по-новому. Мировые коллекции надо проработать через яровизацию».
Лысенко на конгресс не поехал, но и в его отсутствие, выступая на конгрессе с пленарной речью, Вавилов высказался о работах Лысенко следующим образом: «Замечательное открытие, недавно сделанное Т. Д. Лысенко в Одессе, открывает новые громадные возможности для селекционеров и генетиков... Это открытие позволяет нам использовать в нашем климате тропические и субтропические разновидности».
Из Америки Вавилов еще раз пишет Ковалёву о волнующей его проблеме: «Сам думаю подучиться яровизации».
По завершении конгресса Вавилов выступил с несколькими лекциями в США и в Париже, где характеризовал работу Лысенко как выдающуюся, пионерскую, имеющую огромное значение для практики. Возвратившись из поездки, он публикует 29 марта 1933 года в «Известиях» пространный отчет о ней, где пишет: «Принципиально новых открытий... чего-либо равноценного работе Лысенко, мы ни в Канаде, ни САСШ (Северо-Американских Соединенных Штатах. — В. С.) не видели».
Лысенко до 1935 года преувеличивал пользу от яровизации, произнося слова о двукратном увеличении урожаев, которые позже напрочь забыл и никогда уже не употреблял: «У меня есть цифры по Северному Кавказу. В отдельных колхозах яровизация... дала примерно 6–8 ц дополнительного зерна с га... Я считаю, что мы можем получить... УДВОЕНИЕ урожая в отдельных случаях... И если до сих пор это еще не сделано, то в значительной мере здесь вина земельных органов».
На подобные непроверенные и неподтвержденные авансы, так же, как на ссылки о вольных или невольных вредителях в земельных органах, могли клюнуть люди, плохо разбирающиеся и в растениеводстве, и в науке вообще. Тем не менее, присутствовавший на заседании Вавилов ни в чем не усомнился и даже более того — указал на новую область, где якобы с успехом можно применить лысенковскую яровизацию, а именно на ускорение работы по выведению сортов, т. е. направление, в котором сам Вавилов постоянно обещал властям срочно добиться решающих успехов.
Вавилов говорил: «До сих пор селекционеры работали на случайных сочетаниях. Сейчас работы тов. Лысенко открывают совершенно новые, невиданные возможности для селекции... В свете работ тов. Лысенко нужно круто повернуть, перестроить селекционную работу».
20 декабря 1933 года газета «Соцземледелие» еще раз использовала авторитет Вавилова для поддержки мифа о том, что яровизация способна увеличивать урожай. Из заметки в газете следовало, что Лысенко удалось привлечь Вавилова для поездки летом 1933 года на Северный Кавказ, где они вдвоем осмотрели посевы хлопчатника, выполненные промороженными (яровизированными) семенами, и оказалось, что будто яровизация дала удвоение (!) сбора хлопка, и потому сразу же за упоминанием фамилий Вавилова и Лысенко шел текст, набранный жирным шрифтом: «Двести процентов повышения урожая самого ценного доморозного хлопка-сырца и 36 процентов повышения общего урожая обязывают к скорейшему продвижению яровизации на хлопковые поля колхозов и совхозов».
Этот «успех» с хлопчатником был очень важен. Задание расширить посевные площади под этой культурой, чтобы дать стране дешевый и надежный путь выхода из иностранной зависимости в ценном сырье, поступило лично от Сталина. Поэтому за решением проблемы хлопчатника и земельные, и партийные органы следили особенно пристально. Конечно, такая крупная удача, да еще приправленная ссылкой на самого известного в стране эксперта в вопросах растениеводства — академика Вавилова, — не могла пройти мимо взора руководства страны.
Разбирая важнейшую для себя проблему новых культур, Вавилов в 1932 году пишет в книге того же названия, что опыты Лысенко «показали большое значение в вегетации различий районов по длине ночи (фотопериодизму)», хотя ни в одной из опубликованных работ Лысенко даже упоминаний о подобных опытах нет и, следовательно, Вавилов просто приписал Лысенко научные достижения, о которых тот и слыхом не слыхал...
Правда, теперь утверждают, что Вавилову сверху поступили указания продвигать Лысенко. Но не уверен, насколько этому можно верить - тем более что уровень называют не самый высокий, чтобы совсем уж задавить Вавилова властью, чтобы не просто нехотя признать и не перечить - а так вот громко и взахлёб расхваливать. И времена еще не те, чтобы боять, да и не похож Вавилов на такого слабовольного человека "чего изволите".
Всё-таки больше похоже на то, что у Лысенко был какой-то "гипнотический талант", умение транслировать другим собственную убеждённость (а именно он всё-таки, кажется, не был сознательным шарлатаном - по крайней мере, Колмогоров был в этом уверен). И, вероятно, в какой-то период эти взгляды где-то в глубине, в основнах, совпадали с собственной картиной мира Вавилова - потому он так легко верил Лысенко (хотел поверить).
Всё это домыслы, конечно - но, мне кажется, только так можно объяснить приписывание Вавиловым Лысенко того, на что он даже не претендовал (даром что претендовал на многое!). Именно это обстоятельство кажется мне ключевым.
Ну а некий "гипнотизм" Лысенко почти несомненен - кстати, в дудинцевских "Белых одеждах" художественно это передано, влияние личности, под которое подпадают очень многие, даже весьма грамотные учёные. Не навсегда, но надолго.
Разумеется, эта нескрываемая симпатия к агроному Лысенко и необычайно сильное тяготение к яровизации не могли возникнуть беспричинно. Вавилов явно увидел в яровизации прием, очень ему самому нужный, и надо постараться представить себе подноготную этого тяготения. Интерес к яровизации и ее автору объяснялся не только благоволением властей. Он коренился в гораздо более важных соображениях. Лысенковские фантазии воспламенили Вавилова именно потому, что в них он увидел выход из тяжелого положения, в котором очутился сам. Поставив себя на службу новой власти, Вавилов направил основные усилия на всемерное развитие прикладных направлений, развитие науки, обращенной «лицом к практике». Он заявил, что можно коренным образом изменить ассортимент выращиваемых в сельском хозяйстве культур, разыскав на земном шаре массу новых видов полезных растений. Экспедиции вавиловского института обследовали все уголки земного шара и собрали огромную коллекцию семян. Основываясь на этой уникальной коллекции, как заявлял генетик, специалисты начнут скрещивать лучшие формы. Он нередко употреблял метафоры вроде того, что «Мы будем проводить опыты на глобусе — земном шаре».
Введением в название института девиза о новых культурах он привлек к себе внимание власти, и, несомненно, слава крупного ученого помогла ему завоевать доверие верхов, а умело разрекламированные обещания практической полезности подобной науки обеспечили такую финансовую подпитку его детища, какой не имело ни одно другое научное учреждение страны в те годы.
Достаточно сказать, что в его институте уже в начале 1930-х годов работала почти тысяча научных сотрудников, а через пять лет их стало до тысячи семисот. Эта цифра была невообразимо большой. Для сравнения: в ведущем в стране биологическом научном учреждении — Институте экспериментальной биологии Н. К. Кольцова — штатных сотрудников было около десяти, в главном физическом институте страны — Физико-техническом в Ленинграде, руководимом А. Ф. Иоффе, где работали будущие Нобелевские лауреаты Л. Д. Ландау, П. Л. Капица, Н. Н. Семёнов и И. Е. Тамм, — было сто штатных научных сотрудников. Но как много из этой сотни оказалось по-настоящему великих физиков!
Вавилов пытался с помощью собранных растений быстро получить огромное число новых сельскохозяйственных культур (отсюда вытекало название созданного им института — «новых культур»). Он верил, что решение этой задачи ему по силам, увлеченно говорил об этом в многочисленных выступлениях. В 1932 году напечатал небольшую книжку, названную «Проблема новых культур», в которой перечислил 136 видов растений, которые считал перспективными для внедрения в качестве новых сельхозкультур. Он считал нужным расширить площади под такими культурами, как кукуруза, сорго, соя, земляная груша, батат, клещевина, арахис, и называл потенциально полезными тепари, ворсовальную шишку, американский пырей, судзу, ажгон, бадан, скумпию и много им подобных. Сегодня, спустя более трех четвертей века, приходится констатировать, что воплотить в практику свои грезы Вавилов не смог: эти культуры не вошли в арсенал растениеводства и не революционизировали сельское хозяйство.
Одна из принципиальных трудностей вавиловского проекта скоро выявилась и принесла горькие минуты его автору. Растения дальних стран, приспособленные к климатическим условиям, отличным от российских, — к иной продолжительности дня, к иным сезонным переменам погоды, — либо неравномерно прорастали, цвели и плодоносили, либо вообще теряли всхожесть. Но раз нельзя было добиться их прорастания, развития, не говоря уж о синхронизации в цветении, их нельзя было скрестить друг с другом. Без этого надежды на то, что иноземные формы помогут революционизировать растениеводство, улетучились.
И вдруг Вавилова осенила мысль, что открытие яровизации облегчит выход из положения.
Конечно, тут
принципиальной проблемы нет - просто ("просто"!) институт был не в том месте. Будь он расположен в другой климатической зоне, или располагай филиалами и фитотронами - может, всё пошло бы иначе. Но в сложившихся обстоятельствах Вавилову, конечно, яровизация была крайне нужна. И вовсе не по корыстным соображениям - это был его шанс реализовать свою научную мечту, и от такого было психологически сложно отказаться. По крайней мере - сразу.
...Тогда скачок отечественной селекции будет гигантским, разнообразие первичного материала необозримым, успехи неоспоримыми. Быстро сообразивший это Вавилов стал активно помогать Лысенко, который еще не понял возможности, привидевшиеся Вавилову.
Понять радость Вавилова можно. Будучи лично оторванным от экспериментов, погруженный в массу организационных дел и веривший словам других так же, как верил самому себе, он застрял в паутине лысенковских измышлений и обещаний. И не понял, как несовершенна сама лысенковская гипотеза, как далек до завершения процесс ее экспериментальной проверки.
Перед наступлением нового, 1936 года, Сталин распорядился провести в Кремле «совещание» руководителей партии и правительства с передовыми колхозниками. Вавилов выступал по традиции от имени Академии сельхознаук и с воодушевлением стал говорить о том, насколько замечательной представляется ему деятельность колхозников-опытников, полуграмотных избачей из хат-лабораторий в деревнях, якобы всемерно содействующих работе серьезных ученых, какое это счастье трудиться в науке рука об руку с простыми крестьянами. Выразил он и самые восторженные чувства к Лысенко:
Я должен отметить блестящие работы, которые ведутся под руководством академика Лысенко. Со всей определенностью здесь должен сказать о том, что его учение о стадийности — это крупное мировое достижение в растениеводстве (Аплодисменты). Оно открывает, товарищи, очень широкие горизонты. Мы даже их полностью не освоили, не использовали полностью этот радикальный новый подход к растению...
Только тов. Лысенко понял, что получить ценные сорта можно часто из двух несходных географически далеких, казалось бы, мало пригодных сортов; их сочетание дает именно то, что нам нужно.
вряд ли Вавилов лишь играл в уважение к Лысенко, желая показаться лучше, чем он был на самом деле. Против столь простого объяснения говорят другие высказывания, которые Вавилов делал в совсем узком кругу, с глазу на глаз с ближайшими к нему людьми, когда он высказывался о Лысенко более, чем благосклонно. О таком отношении, в частности, говорила А. А. Прокофьева-Бельговская в 1987 году, когда вспоминала что даже в 1936 году Вавилов, обращаясь к ней и к Герману Мёллеру в их лабораторной комнате в Институте генетики в Москве, повторял не раз, как и прежде, что Лысенко — талант, умница, но не обучен тонкостям науки, и надо прилагать усилия к тому, чтобы обучать его всеми доступными средствами.
По-моему, теперь психологическая картина эпохи и личности Вавилова (в этот период) окончательно раскрывается, всё (ну, почти) становится на свои места. Сошёлся пазл, в самом главном. И получается не просто банальная история с кознями злобных карликов и успешным заговором с привлечением админресурса - а куда более многогранная высокая трагедия.
Собственно главная трагедия главного героя этой пьесы, Вавилова, оказывается вовсе не в том, что его посадили по ложному обвинению в тюрьму, где он и умер.
Вавилов вступил в борьбу с Лысенко, когда тот пошел в атаку на генетику как науку. В течение трех последних перед арестом лет поведение Вавилова было не просто принципиальным и в высшей мере моральным — оно было истинно героическим. Он вошел в науку как ученый и человек, дань уважения к которому непреложна и огромна. Но было уже поздно. Приобретя огромную административную власть в науке и даже в стране, Лысенко сначала вытеснил Вавилова с начальственных позиций, а затем перешел к открытой борьбе с ним и способствовал в максимальной степени аресту и гибели Вавилова в тюрьме. Те же из известных ученых, кто открыто и беззаветно боролись с Лысенко практически с самого начала его авантюристического внедрения в науку (и прежде всего П. Н. Константинов), остались на свободе. Этот вывод нельзя абсолютизировать, но и отвергать его тоже оснований нет.
Единственное что еще непонятно до конца - насколько искренен был в своих заблуждениях уже сам Лысенко. То ли тоже верил в то, что проповедовал (всю жизнь? на какое-то время?), то ли, всё-таки, решал свои сугубо личные задачи по подгребанию под себя?