История Европейского социума

Iva>>

второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.

В таблице, которую я составил на основании данных Слихер ван Бата, реальные заработные платы английского плотника в промежутке 1251-1850 [96] годов демонстрируют последовательный рост с 1251 по 1450 годы удваиваясь в течение этого периода, и более или менее стабильный спад после 1450 года с интервалом исключительно низких заработков (1601-1650), возвращаясь к 1850 году к исходной точке. Для интерпретации этих данных мы вновь должны обратиться к так называемому кризису феодализма. Как верно заметил Перри Андерсон, «полная убежденность в динамичном характере феодального способа производства стала одним из наиболее важных достижений историографии Средневековья последних десятилетий». Поэтому кризис феодализма возник не в результате неудачи этого способа производства, а благодаря его достижениям, как результат «всеобщего выдающегося прогресса в экономике и социальной сфере, который олицетворял собой [феодализм]».[97] Однако к XIII веку, вслед за тремя-четырьмя столетиями непрерывной экспансии, эту систему охватил кризис.
Стр 35

96 См. Валлерстайн (2015а, 93, таблица 1). Ле Руа Ладюри ссылается на данные М. Бо- лара, согласно которым наибольшее жалованье парижского рабочего между XV и XVIII столетиями пришлось на 1440-1498 годы (Le Roy Ladurie, 1973,134). Фанфани утверждает, что реальные заработные платы в Италии в XVI веке снизились на 50% (Fanfaniy 1959,345).
Прим Стр 35

про гемемонию в мире-экономике

Модель гегемонии представляется удивительно простой. Зримое превосходство в эффективности аграрно-индустриального производства ведет к преобладанию в сфере коммерческого распределения в мировой торговле, наряду с одновременным накоплением доходов от статуса перевалочного пункта для большей части мировой торговли и от контроля над «невидимыми» сферами транспорта, коммуникаций и страхования. В свою очередь, коммерческое первенство ведет к контролю над финансовыми секторами — банковской сферой (обмен, депозиты и кредит) и инвестициями (прямыми и портфельными).
Данные виды превосходства возникают последовательно, но при этом они накладываются друг на друга во времени. Аналогичным образом представляется, что утрата преимущества происходит в том же порядке (от производства к торговле и далее к финансам) и также является, по большей части, последовательным процессом. Следовательно, существует, возможно, лишь короткий промежуток времени, когда некоторая держава центра может одновременно демонстрировать производственное, коммерческое и финансовое превосходство над всеми прочими державами центра. Именно этот краткосрочный пик мы называем гегемонией. В случае с Голландией, или с Соединенными Провинциями, этот момент примерно приходится на промежуток между 1625 и 1675 годами. Эффективность в производстве была впервые достигнута голландцами в исторически старейшей форме производства продовольствия, а именно в собирательстве — речь идет о рыбе, особенно о соленой сельди (но не только о ней), «голландской золотой жиле».5

Стр 45

Iva>>>
Iva> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.

сельдь и Голландия

Истоки этой эффективности следует искать в изобретении около 1400 года ха- рингбёйса, или бусса 6 — рыболовецкой лодки с высоким коэффициентом отношения длины к ширине, что обеспечивало «большую маневренность, лучшие мореходные качества и скорость без крупных потерь в грузоподъемности».7 Два огромных преимущества бусса заключались в том, что его конструкция позволяла использовать большую сеть для ловли сельди (впервые отмечена в Хорне, западная Фрисландия, в 1516 году),8 а более широкие палубы этого судна давали возможность обрабатывать рыбу прямо на борту. Новая технология заготовки рыбы была разработана в XIII веке и предполагала потрошение и соление рыбы сразу после вылова, что обеспечивало ее сохранность.9 Появление бусса — этого «судна-фабрики»10 — позволило кораблям уходить далеко от берегов Голландии, оставаясь в плавании от 6 до 8 недель. Буссы доставляли рыбу на борт вентйа- герову или «охотников за солью» — быстроходных кораблей, которые с партией товара возвращались к берегам.11

Стр 46

7 Unger (1978, 30). Изначально это соотношение составляло 2,5:1. К 1570 году оно равнялось 4,5:1, то есть было «заметно больше, чем даже у торговых кораблей, имевших наиболее передовую конструкцию». Однако существовал и технический предел для этого соотношения: «натяжение сети не могло быть слишком сильным».
8 См. Unger (1978, 29-30).
9 См. Schoffer (1973,72-73)- Сельдь портилась в промежутке 24-48 часов. См. Michell (1977,142).
10 А.Р. Мичелл отмечает, что это судно «принадлежало к виду кораблей, лишь недавно появившихся в рыболовстве» (Michell 1977> 142). На нем находились три вида рабочих: потрошители, удалявшие рыбьи внутренности, заготовщики, добавлявшие в рыбу соль, и собственно рыбаки.
11 См. Parry (1967,172).
12 Тем самым голландцы могли использовать все три подходящих для ловли сельди сезона: первый (в июне и июле) — вокруг Оркнейских и Шетландских островов и севера Шотландии, второй (в августе) — от Данбара* в Шотландии до Йоркшира и третий (с сентября по ноябрь) — начиная от Ярмута**. См. Michell (1977,139). Сельдь была известна как «котлета бедняков». В Голландии и западной Фрисландии «первая сельдь в сезоне устремлялась во внутренние районы на повозках, обгоняющих друг друга, чтобы успеть на рынок раньше других» (Michell, 1977,180).

Прим Стр 46

Iva>>>>
Iva>> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.

Отчасти подобная концентрация промышленных объемов в сельском хозяйстве стала возможной благодаря крупномасштабному импорту зерна, который в данном случае не был малозначимым фактором. По оценке Жана де Ври, в середине XVII века половина жителей провинций Голландия, Утрехт, Фрисландия и Гронинген питались привозным хлебом.26 Другим влиятельным фактором было усовершенствование сельскохозяйственных технологий: исчезновение земель под паром,27 связанное с этим выращивание фуражных культур, обработка клумб и грядок, использование простых и недорогих инструментов и получение высоких урожаев благодаря усиленному удобрению почвы и более тщательному труду на небольших площадях.28 Посевы травяных культур и систематическое удобрение почвы также обусловили большее поголовье скота и более высокие надои.29 Все это интенсифицировало сельское хозяйство, которому способствовал и благоприятствовал рост урбанизации и индустриализации. «К середине XVII века в большинстве городов существовали лица, обладавшие привилегией собирать [промышленные] отходы [такие, как зола] и затем продавать и доставлять их фермерам».30 Неудивительно, что Романо называет период 1590-1670 годов «голландским сельскохозяйственным веком», сопоставимым с XVI столетием европейского сельского хозяйства.31 Разрыв усиливался по мере того, как голландцы становились еще более эффективными, а в остальной Европе сельскохозяйственные технологии оставались сравнительно неподвижными.
Стр 47

В поисках истока голландской мощи в балтийской торговле XVII века Свен-Эрик Острём приводит эффективность текстильного производства в качестве первого объяснения, а посредничество голландцев в торговле английскими тканями (и южноевропейской солью) в качестве второго.36 Иными словами, на первом месте оказывается преимущество в производстве, а на втором — следующем за первым и стимулируемым им — коммерческое превосходство.
Это преимущество четко продемонстрировала история с проектом олдермена Кокейна, при помощи которого Англия стремилась принципиально изменить то положение дел, когда неокрашенные и неотделанные английские ткани отправлялись в Голландию для завершения производственного процесса. В 1614 году Иаков I запретил экспорт ткани «в белом виде», в ответ голландцы запретили импорт готовой продукции — английский король парировал запретом экспорта шерсти. Это была, по словам Саппла, «гигантская игра»,37 которая кончилась ужасным поражением: за три года английский экспорт упал на треть, и проект Кокейна почил в 1617 году. Ставки были высоки: согласно подсчетам Уилсона, 47% добавленной стоимости английских тканей составляла окраска, которая осуществлялась в Голландии.38 Причина, почему Англия не могла победить в этой игре, совершенно очевидна: мы уже отметили огромное преимущество, которое Голландия в это время имела в области производства красителей и, соответственно, в себестоимости окрашивания. Поэтому в первой половине XVII века английская конкуренция с Соединенными Провинциями и в торговле тканями, и в рыбной ловле была отражением «несбыточных меркантилистских надежд».39
Стр 50-51

Iva>> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.

Текстильное производство и кораблестроение были не единственными значимыми отраслями промышленности. По меньшей мере, до 1660 года Голландия была ведущим центром производства сахара,46 а вскоре после 1600 года начался «мощный бум» крепкоалкогольного производства, длившийся все XVII столетие. Другими отраслями были бумажная промышленность, лесопилка, производство кирпича и извести, которое стало расширяться около 1500 года и было «вполне процветающим» еще в XVIII веке, гончарное производство, табачные и трубочные фабрики, очень крупные кожевенные производства, ориентированные на экспорт, особенно в XVII веке, пивоварни, достигшие пика своего развития на закате этого столетия, производства масла и мыла, величайший расцвет которых пришелся на середину века, и, конечно же, химическая промышленность, основной функцией которой было производство красящих веществ;47 кроме того, не забудем о производстве боеприпасов.48 Стимулируемый Восьмидесятилетней и Тридцатилетней войнами, импорт военной продукции поощрялся государством, поэтому ее производство последовательно расширялось. К концу XVI века существовала значительная экспортная торговля; к 1600 году в структуре производства место ремесленных гильдий заняли мануфактура и раздаточная система.
Стр 52

46 В 1661 году в Амстердаме было 6о рафинадных производств. Вплоть до английского Навигационного акта 1660 года и аналогичных ограничений, введенных Кольбером, здесь перерабатывалась большая часть сахара из английских и французских колоний. См. Masefield (1967, 293).
47 См. Faber et al (1974, 4-10); Deyon (1978c!, 289); Supple (1977, 429). О производстве книг см. Hazard (1964, 112), где указано, что не позднее 1699 года 5 из ю главных центров книгопечатания находились в Голландии, причем в одном только Амстердаме было 400 печатных станков.
Прим Стр 52

Однако если утверждать, подобно Дж.Д. Норту и Р.П. Томасу, что Нидерланды были «первой страной, достигшей состояния самоподдерживающего роста»,49 то в первую очередь это произошло потому, что ни одна другая страна не могла продемонстрировать такого же связного, сплоченного и интегрированного аграрно-индустриального производственного комплекса, какой сложился в Нидерландах, несмотря на экономические сложности восьмидесяти лет войны за независимость.50
Стр 53

ЗЫ. выделение мое

Iva>>> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.

Голландский флот доминировал в мировой морской торговле XVII века. С 1500 по 1700 года он вырос в ю раз. По состоянию на 1670 год голландцы владели флотом, который втрое превышал тоннаж английского и был больше, чем тоннаж флотов Англии, Франции, Португалии, Испании и германских государств вместе взятых. Доля кораблей, построенных в Голландии, была еще больше. В действительности же голландское судоходство достигло вершины лишь во второй половине XVII века, когда голландцы воспользовались ситуацией гражданской войны в Англии, для того чтобы утвердить свое «неоспоримое превосходство в мировой морской торговле». В то время как голландские корабли перевозили голландский текстиль, английским кораблям, несмотря на действие монополий и наличие привилегированных компаний, приходилось делить перевозку английских тканей с голландцами, причем англичанам на деле доставалась меньшая часть.60 Еще в 1728 году Даниэль Дефо указывал, что голландцы являются «всемирными перевозчиками, посредниками в торговле, агентами и брокерами Европы».61 Что впечатляет в случае с голландцами XVII века, так это их «вездесущесть»62 — они появились в Ост- Индии, Средиземноморье, Африке и Карибском бассейне, при этом голландцы по-прежнему держали в руках балтийскую (восточную) торговлю, увеличили свою долю в торговле Северо-Западной Европы и захватили речную торговлю на путях, ведущих в глубь континента.
Стр 54-55

79 См. Rapp (1975)- См. тж. Parry (1967,188). Парри указывает, что 73 из 219 кораблей, прибывавших в Ливорно в 1593 году, были нагружены зерном. Если задаться вопросом, что именно Италия отдавала взамен импортируемой продукции, то ответ таким — это накопленный в предшествующие времена капитал. Поэтому хлебный импорт имел в то время принципиально разное значение для Венеции и для Амстердама. Для Амстердама это означало отсутствий трудозатрат для производства зерна, в то время как можно было более прибыльно производить ткани, корабли и другую сельскохозяйственную продукцию, тем самым пожиная плоды неравноценного обмена. Для Венеции же это означало в основном проедание капитала на текущее потребление — вот хорошее рабочее определение «упадка».
Прим Стр 60

Iva>>>> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.

В «основании [голландской] торговли лежало мореплавание»,113 а наибольшие прибыли делались посредством торговли и оптовых сделок (marketing and stapling)114 на огромном перевалочном рынке Амстердама, успех которого был обязан превосходству голландского типа организации коммерции. По словам Эли Ф.Хекшера, «величайшей особенностью» Нидерландов XVII века была «способность <...> довольствоваться меньшим количеством и более простыми коммерческими структурами» в сравнении с другими странами.115 Что это означало? Во-первых, слияние накоплений в систему партнерств,116 которую, конечно же, придумали не голландцы, однако они расширили ее таким образом, что она, наряду с незначительной прослойкой коммерческой аристократии, охватила и более мелких торговцев.117 Во-вторых, создание системы резервных запасов, значительно сокращавшей как риски для торгового предприятия (в особенности потому, что оно было организовано монополистическим образом), так и зависимость оптового рынка от колебаний предложения (а также издержек), что позволяло купцам извлекать из продаж спекулятивные прибыли.118 В-третьих, сеть комиссионных агентов, которые разыскивали покупателей для производителей, получали товары по консигнации* и свою комиссию на основании счетов, которые покупатель оплачивал продавцу.119 Таким образом, голландская перевалочная торговля развивалась вслед за голландским мореплаванием, которое само было продуктом голландской промышленной эффективности.120 Вновь перед нами эффект спирали: мощь голландской перевалочной торговли «стремилась разрушить»121 английское мореплавание. Разумеется, статус перевалочного пункта формировал значительное количество постоянных рабочих мест,122 что поддерживало внутренний спрос на голландскую продукцию, особенно в XVII веке.

Стр 67-68
119 В XVIII веке система консигнаций изменится таким образом, что агент будет выплачивать продавцу три четверти вероятной цены (по низкой оценке), но при этом будет получать умеренный процент на свою предоплату до того момента, как товар будет продан. Уилсон видит в этом «скользкий путь». По мере того, как агенты переходили от собственно заработка на комиссии к занятию морскими перевозками и отправкой грузов и к предложению краткосрочных кредитов, они уходили от собственно банковского дела в сторону спекуляций и рыночной игры. «Поскольку комиссионная торговля все больше переставала быть прямой, в ней усиливался элемент неопределенности и мошенничества» (Wilsony 1941,12).

Бриггс указывает, что, исходя из потребностей мореплавания и хранения товаров, Амстердам в 1610 году запустил «примечательную и амбициозную схему концентрического расширения**, которая. .. увеличила обитаемую территорию города в четыре раза» (Briggsy 1957,294).

Прим Стр 68

Iva>>>>> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.
Что мы в действительности знаем о росте производительности? Слихер ван Бат помещает Англию, Нидерланды и Францию вместе взятые в свою фазу С (средняя урожайность на одно зерно 6,3-7,0), определяя границы этого периода для Англии и Нидерландов как 1500-1699 годы и для Франции как 1500-1820 годы, то есть начальная дата для трех стран одна и та же, а конечные различаются. Для Англии и Нидерландов он рассчитывает переход к фазе D (средняя урожайность выше 10,0) примерно 1750-м годом (при этом нам неизвестно, что, по его мнению, происходило между 1700 и 1750 годами).60 Уильям Дж. Хоскинс не усматривает какого-либо заметного роста урожайности в Англии с 1680 года до конца XVIII века, а Ф.Дж. Ригли оценивает рост урожайности на душу населения с 1650 по 1750 годы в 10%.
Стр 99

72 Хоскинс говорит о «значительном числе прежде невиданных огораживаний» на неогороженных землях в Англии XVII века (HoskinSy 1955, 220). См. тж. Darby (1973, 321). Во Франции XVII века крупными равнинными участками земли сеньоры завладели раньше других, так что для крестьянина иметь даже небольшое пастбище было «благословением небес» (Goubert, 1970с, 102). Блок сообщает о широкомасштабных огораживаниях на западе и в центре Франции к 1700 году (см. Blochy 1930, 332).
Стр 102

про "рабство" шахтеров в Шотландии

121 Nef{ 1968,233). Бэрон Дакхем говорит об «угольном рабстве»: «В действительности ни один официальный документ не "порабощал” шахтеров. Однако нет ничего более ясного в социальной истории Шотландии этого периода, чем то, что большинство хозяев полагали, что работники в их шахтах являются крепостными в самом полном смысле, а практически все шахтеры принимали это положение» (Duckham, 1970, 243). Однако это не предотвращало) периодические возникающие забастовки, которые были возможны, поскольку «квалифицированных забойщиков было немного» (Hughes, 1952, 253).
Руше и Кирххаймер отмечают, что именно в это время в Голландии, Англии и Франции наблюдается рост исправительных домов, которые в первую очередь служили «мануфактурами, выпускавшими продукцию с особенно низкими издержками благодаря дешевой рабочей силе» (Rusche and Kirchheimer, 1939, 50, см. тж. 24-52, passim). Кроме того, это была эпоха изобретения легального наказания каторжными работами — «самого рационального способа обеспечить рабочую силу для выполнения задач, для которых свободный труд никогда бы не нашелся, даже если бы экономические условия были наихудшими» (рр. 57-58).
Прим Стр 112

Iva>>>>>> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.

Таблица 2. Внешние грузоперевозки Англии в 1700 году
Сектор Тоннаж Миллионов
фунтов Фунтов на юоо тонн
Ост-Индия 5000 0,9 .180
Средиземноморье 71000 1,5 .046
Испания и Португалия 1,7
Вест-Индия 43000 1,3 .030
Северная Америка 33000 о,7 .021
Северная Европа 218000 о,9 .004
Близлежащие европейские территории 224000 5,1 .023
Всего 594000 12,1


Стр 117

146 Ричард Тилден Рэпп утверждает, что подъем Англии в XVII веке «был основан на захвате южного рынка, а точнее, на устранении средиземноморских конкурентов в промышленности и торговле» (Rapp, 1975, 522-523). Мне представляется, что это определенная переоценка, несмотря на непосредственную выгоду для Англии (а также для Соединенных Провинций) от расширения торговли с христианским Средиземноморьем в начале XVII века. Факт состоит в том, что после 1660 года средиземноморская торговля играла еще меньшую роль в общем объеме, даже несмотря на то, что ее абсолютные показатели продолжали увеличиваться. Для Франции торговля с Левантом сокращалась с половины всего внешнеторгового оборота в конце XVI века до одной двадцатой доли в 1780-х годах. В случае с Англией спад торговли с Левантом был еще более резким: с пика в 10% в середине XVII века до 1% в конце XVIII столетия. Кроме того, Левант потерял свою значимость как источник хлопка-сырца и рынка для тканей после того, как по этим направлениям появились альтернативы. См. Issawi (1974,114-115).
147 Парри утверждает, что позже XVIII век породит «этот невероятный парадокс — английское Средиземноморье» (Parry, 1967,191). Пьер Леон и Шарль Карьер говорят, то в промежутке 1661-1789 годов средиземноморская торговля составляла 30% общего объема торговли Франции (Leon and Сагпёге, 1970,194), а у Иссави сказано, что в 1780-х годах на Францию приходилось 50-60% османской торговли (Issawiy 1974, 114). Французской торговле принадлежала доминирующая роль в Барбарии (Barbarie), которая в той или иной степени соответствовала Тунису (Leon and Carriere, 1970,193).
Прим Стр 118-119

Корабельные товары, конечно, импортировались с Балтики в течение долгого времени, однако «до 1650 года проблема предложения никогда не [была] острой».152 Теперь же она была именно такой — по трем причинам: росли кораблестроение и строительство домов (особенно после Великого пожара в Лондоне), а предшествующее строительство настолько истощило ресурсы дерева в Англии (а к концу столетия и в Ирландии), что его нехватка «достигла <...> масштаба национального кризиса».153 И здесь мы подходим к ключевому различию между Англией и Францией. Поскольку Франция была значительно больше по размеру, она определенно обладала большим запасом леса и во времена Кольбера, похоже, прилично превосходила в этом отношении Англию.154 Конечно, для нужд кораблестроения французский лес имел плохое качество в сравнении с высококачественным мачтовым лесом Северной Европы, однако лес у Франции все же был собственный. Вопрос для французов состоял в том, существенной ли была разница в качестве мачт для того, чтобы стоило затрачивать дополнительные усилия во времени, деньгах и военно-политических ресурсах для получения леса из других мест. Ответ на этот вопрос представляется главным образом отрицательным.155 У англичан не было подобной роскоши выбора — им приходилось доставать лес извне. Соответственно, они предприняли значительное усилие на Балтике и более значительное усилие, чем Франция, в Северной Америке.
Более значительные внутренние ресурсы леса во Франции имели два важных побочных эффекта с далекой перспективой. В географическом отношении это обстоятельство продвигало балтийскую торговлю на восток — от Гданьска к Кёнигсбергу, затем к Риге, далее к Нарве, фактически начиная охватывать Россию и Финляндию через порты Стокгольма и Выборга.156 Вторым, еще более долгосрочным последствием было то, что сложившаяся ситуация подталкивала Англию к разработке собственных угольных ресурсов. Согласно недавней консервативной оценке, производство угля в Англии в течение столетия выросло примерно на 6о% и на 370% от низшей точки в 1650 году до высшей точки в 1680 году.157 Первый импульс к замещению дров углем при отоплении и приготовлении пищи дал король Иаков I, который ввел это в моду, однако реальный толчок данный процесс получил в результате прекращения импорта в ходе англо-голландских войн.
Стр 120-121

Iva>>>>>>> второй том. Несколько цитат из него было выше - в середине первого.
155 «Нежелание французских предпринимателей вкладывать капитал в северные морские торговые предприятия и направлять туда свои корабли — нежелание, за которое их часто критиковали, — как представляется, было основано на реалистичной оценке пределов собственных возможностей и рисков, связанных с конкуренцией с грозными голландцами» (Bamfordy 1954, 219). Бамфорд предполагает, что вторым, помимо цены, мотивом нежелания французов обеспечивать себя северным мачтовым лесом был страх «навлечь на себя серьезные стратегические затруднения, зависимость от которых проявлялась в военное время» (Bamfordy 1956, 113). Торговля на Балтике в это время составляла лишь 7% от общего объема французской коммерции (см. Leon and Сагпёге, 1970,194). Об усилиях Франции в Северной Америке Мамфорд пишет: «В Канаде мачтовый лес был дешев и в избыточном количестве, но его использование требовало привлечения местной рабочей силы, за труд которой приходилось платить непозволительно много» (Bamfordy 1956,120).
Важно отметить, что исходное нежелание французов (в сравнении с потребностью англичан) разыскивать запасы леса в Северной Америке самоукреплялось. Бамфорд указывает, что одним из аргументов французов в пользу полного отказа от импорта американских мачт в 1731 году было их плохое качество. Однако, говорит Бамфорд, это было результатом того, что деревья спиливали вблизи реки Св. Лаврентия, а не в более удаленной в глубь материка местности, и складывали на землю на два года или около того в ожидании погрузки. «Если бы французы вместо остановки импорта предприняли расширение освоения Канады, результаты определенно могли быть столь же плодотворными, сколь позднее рубка канадского леса оказалась полезной для англичан» (Bamfordy 1956,127-128).
156 См. Astrom (1963, 41-44)- Это было верным не только в случае с поиском леса, но и в равной степени для пеньки, воска, смолы, дегтя и поташа.
Прим Стр 121

Помимо корабельных товаров, еще одним новым импортируемым с Балтики продуктом было железо. В начале XVII века оно составляло 2% от английского импорта с Балтики, а в конце столетия — 28%.159 Железо поступало из Швеции и представляло собой индустриальную продукцию — результат переработки руды. Почему Швеция в то время играла столь важную роль в производстве железа? Следует вспомнить, что до конца XVIII века ключевым источником энергии при выплавке железа был древесный уголь. Поскольку и металл, и энергию было дорого транспортировать, оптимальным было иметь оба эти элемента в одном и том же месте (железо в действительности имелось в более широком доступе, чем лес, и даже в избытке). В Швеции же было и хорошего качества минеральное сырье, и большое количество древесного угля.160 Значительная выплавка железа также производилась в Англии и во Франции — во Франции, возможно, в более крупных объемах, в первую очередь благодаря «меньшей нехватке горючего». В результате Англия стала главным импортером шведского железа для обеспечения собственного производства, в то время как Франция «ни импортировала, ни экспортировала этот металл».161

Стр 122

161 Леон подчеркивает растущую нехватку сырья для выплавки железа во Франции в течение XVIII века. Он утверждает, что уже в 1685 году Франция импортировала из Германии, России, Испании, а особенно из Англии и Швеции 8,5 миллионов фунтов в год (а в 1787 году — 42 миллиона). Леон говорит о растущих в XVIII веке жалобах «на угрозу исчезновения лесов и растущую стоимость топлива», упоминая крестьянский мятеж 1731 года во Франш-Конте против металлургов, которые опустошали леса (Leony 1970b, 232).
Прим Стр 122

168 Англичане «более полно использовали механизм контрактного труда». К 1700 году 250 тысяч англичан и только 20 тысяч французов эмигрировали в Северную Америку (K.G. Davies, 1974, 80, 96). Оценка Филипа Д. Кёртина демонстрирует более значительное количество рабов в британских колониях, особенно до 1700 года (Curtin, 1969, гл. 3).
Прим Стр 123

Iva> второй том.

Приступая к анализу периода 1660-1720 годов,194 Чодхури предполагает, что Ост-Индская торговля «по своему характеру также становилась многосторонней». Тем не менее, данные, которые он предоставляет, не демонстрируют существенный спад экспорта металлов — в действительности скорее наоборот. В целом, утверждает Чодхури, деньги продолжали составлять 70-90% общей годовой стоимости экспорта — отсюда можно предположить, что «основные экономические факторы, лежавшие в основе торговли между Европой и Ин- диями, в XVII и начале XVIII веков фундаментально не изменились». Что касается Голландии, то приводимые данные показывают, что с 1672 по 1695 годы она получала 70-90% всех драгоценных металлов и монет, экспортированных из Англии,195 а с 1699 по 1719 годы на Голландию по-прежнему приходились «самые большие перемещения денег» из Англии.196
Стр 130

Сперлинг отмечает, что в рассматриваемый период соотношение серебра к золоту составляло 17:1 в Испанской Америке, 15:1 в Европе, 12:1 в Индии и 9:1 в Японии. Но откуда бы еще взяться этим различным соотношениям, как не из различных оценок того, в каких целях использовались данные металлы?
Прим Стр 131

228 См. Hobsbawm (i960,111, курсив добавлен): «Во Франции конца XVII века впечатляет не кольбертизм, а его относительный неуспех; не реформа монархии, а ее провал, несмотря на куда более значительные ресурсы для экономической конкуренции — а следовательно, в конечном итоге, и для военной — с ее морскими соперниками, и последовавший разгром с их стороны».
Прим Стр 140

Триумф земельной аристократии в действительности был триумфом капиталистических классов. Этот политический компромисс продержится до середины XIX века и сослужит Англии хорошую службу, поскольку позволит аристократу и сквайру объединиться с торговцем и финансистом, для того чтобы обогнать их французских соперников в гонке за эксплуатацию богатств европейского мира-экономики.
Стр 149

Iva>> второй том.

Мы постараемся показать, что именно это и произошло в главных периферийных территориях мира-экономики XVII века. Слабые рынки 1590-х и 1620-х годов вели к росту объема производства и/или к росту степени эксплуатации ресурсов. К 1650-м годам, если не раньше, последствия первой из указанных тактик вынудили периферийных производителей обратиться к другой единственно разумной реакции — частичному выключению из производства для рынка (по меньшей мере, для той особенной части мирового рынка, где они нашли свою нишу в XVI веке).2 Начнем с восточноевропейской периферии. Ее экспортная продукция падала в цене, в производительности и в общей стоимости и количестве товаров, экспортировавшихся в XVII веке — наиболее заметно это было в случае с польским зерном и венгерским скотом, хотя и не только здесь. История цен — это в данном случае наиболее известный эпизод, поскольку основной образ депрессии XVII века формируется именно на сломе тренда сельскохозяйственных цен. В 1615— 1620 годах цены на польскую пшеницу падали, затем произошел временный подъем, за которым в середине столетия последовали «сильное падение и долгосрочная ценовая депрессия».3 Рост цен на венгерский скот замедлился в начале XVII века, чтобы лишь «после еще одного короткого бума в 1620-х годах совсем остановиться».4 К середине столетия цена на венгерский скот в Вене «значительно»5 упала. Для чешского сельского хозяйства столетие после 1650 года также было «веком стагнации».6
Цены на экспортные товары снижались не только в абсолютном эквиваленте — они могли падать и в относительном измерении, то есть для периферийных экспортеров условия торговли становились «все более невыгодными».7 В то же время происходил «быстрый рост объемов импорта предметов роскоши», особенно во второй половине XVII века8 — нечто вроде лебединой песни периферийных джентри. Сочетание снижающегося экспорта и растущего импорта (по меньшей мере, в переходный период) имело следствием впечатляющий сдвиг торгового баланса. Например, баланс польской торговли на Балтике изменился с профицита в 52% в 1565-1585 годах до 8% в 1624-1646 годах, а затем и вовсе до отрицательного баланса во второй половине столетия.9 Мончак говорит о том, что пассивный торговый баланс Польши стал результатом «судьбоносного десятилетия — 1620-х годов».10 Этот меняющийся торговый баланс был усугублен неспособностью слабо защищенных польских экономических предприятий противостоять негативным воздействиям финансовой нестабильности, которая была следствием инфляции цен. Голландские купцы требовали от гданьских принимать часть оплаты «слабыми» деньгами (например, лёвенталерами), наряду с более твердыми дукатами и талерами*. Конечно, политические власти могли создавать барьеры для таких денег, однако любые подобные меры вызывали значительное противостояние со стороны самих гданьских купцов. Они одновременно «боялись серьезных пертурбаций во внешней торговле»11 и не находили подобную защиту существенной, поскольку могли миновать это всученное им голландцами обременение, переложив его «на плечи средней буржуазии, знати и крестьян».12

Стр 157-158

В конце XVI века из Гданьска ежегодно вывозилось морем 100 тысяч ластов пшеницы, в XVII веке — 30 тысяч, а в начале XVIII века — только 10 тысяч.17 Абель называет переломной точкой 1620 год,18 однако, как отмечает Жаннен, в зундских записях 1649 или 1650 год оказываются «рекордным, опережающим 1618 год». В связи с этим Жаннен предполагает, что переломным надо считать именно 1650 год, а не 1620-й.19
Стр 159-160

13 Леонид Жыткович видит в целом «низкую урожайность сельского хозяйства» в Польше, Венгрии, Словакии и Богемии, но не существенно ниже в промежутке 1655— 1750 годов, чем с 1500 по 1655 годы (Zytkowicz, 1971, 71). Слихер ван Бат в Восточной Европе XVII века усматривает «стагнацию или даже упадок». Для Чехословакии, Польши, Латвии, Эстонии и России он показывает падение показателей урожайности с 4,3 до 3,9 между отрезками 1600-1649 и 1650-1699 годов {Slicker van Bath, 1969, 175-176). Антони Мончак скептически относится к представленным Жытковичем низким показателям для XVI века (Mqczak, 1976b, 23) и предполагает, что имело место действительное падение, «уже заметное в первой половине XVII века» (Mqczak, 1968, 77). Анджей Вычань- ский показывает падение для одного поместья (Корчин) с 4,8 в 1569 году до 4,1 в 1615-м, 4,4 в 1660-м и 3,2 в 1765-м (WyczanskU i960, 589). Топольский говорит об общем падении урожайности примерно с 5 в конце XVI века до примерно 3-4 в конце XVIII столетия {Topolski, 1974^, 131)- Войцех Щигельский дает наиболее контрастную картину, утверждая, что польские урожаи были одними из самых высоких в Европе в XV-XVI веках и одними из самых низких в XVII-XVIII столетиях (Szczygielski, 1967, 86-87).
Прим Стр 159

Iva>>> второй том.

156 Christelow (1942, 312). Оценки, сделанные Ричардом Б. Шериданом,, четко показывают, почему контрабандная торговля продолжалась: «Примерно до 1763 года неформальная британская имперская торговля стоила, возможно, не меньше, чем торговля Британии со своей формальной империей» (Sheridan, 1969, 24). В качестве двух главных компонентов неформальной Британской империи Шеридан называет контрабандную торговлю через Ямайку и и транзитную торговлю через Кадис и Португалию. Не следует забывать и о контрабандной торговле через Буэнос-Айрес. «Его расположение вдали от центров испанской власти в Лиме и Вест-Индии, поблизости от португальцев в Бразилии, делало почти невозможным достаточный контроль над этой территорией. А поскольку порт был фактически закрыт в интересах галеонной торговли, существовало непреодолимое искушение подобными средствами достичь того, что было запрещено Испанией» (Haringy 1947, 329).
154 Это была практика, которая перешагнула Карибский регион. Аналогичным образом голландцы рассматривали датскую «колонию» — Норвегию. См. Lunde, (1963, 38-39): «Контрабанда в целом признавалась значительной проблемой для власть предержащих в Копенгагене. То, что крупномасштабная контрабанда существует по всей Норвегии, было абсолютно ясно каждому. Staatsloven [вице-королевский совет] обвинял голландцев, характеризуя их как специалистов в этой профессии. Совет отмечал, что всякий раз, когда появлялись таможни, норвежским купцам приходилось заниматься контрабандой, и существовало лишь одно средство против этого оборота — снижение таможенных пошлин. Купцы стремились именно к этому, однако результаты были весьма скромными, и контрабанда продолжалась. <...> Сами купцы утверждали, что, будь они честными, их бы постиг крах. <.. .> Контрабанда была прямым следствием господствующей экономической системы и действовавшей в тот момент торговой политики Копенгагена».
Прим Стр 192

грабеж флотилий с сокровищами, другим — грабеж испанских городов Карибского бассейна и Мексиканского залива. В первом буканьеры реально никогда не участвовали — этим занимались только морские эскадры и то лишь три раза: в 1626 году голландцы и в 1656 и 1657 годах англичане (см. Haring, 1964, 235-247). А вот грабеж испанских городов был специализацией именно буканьеров. Между 1655 и 1671 годами опустошению подверглись 18 городов, и как раз эта форма грабежа оказалась решающей для трансформации модели трансатлантической торговли. «Фонтаны испано-американской торговли пересохли именно благодаря подобным мерам, вкупе с посреднической торговлей, а не из-за разгрома флотилий с серебром» (Haring, 1964, 250). В конце концов, говорит Гламанн, «пиратская экономика <...> [не] демонстрировала сколько-нибудь продуктивный рост <...> Военные корабли (неважно, под черным флагом или под каким-либо другим) были бесплодным инструментом торговли в сравнении с тяжело груженными зерновыми баржами или другими прибрежными судами с углем и кирпичами, бочками вина или солью и сушеной рыбой в их трюмах» (Glamanny 1977,191).
161 Davis (1973b, 169). См. тж. работу Ричарда Данна, где утверждается, что в конце XVII века англичане, французы и голландцы «по умолчанию согласились позволить Испании, этому “американскому больному”, сохранить оставшуюся часть своей расползающейся, недоразвитой карибской империи. В самом деле, и английские, и французские власти видел^ больше выгоды в торговле с испанскими колонистами, чем в их грабеже, и начиная с 1680 года делали все возможное для подавления буканьеров» (Dunn, 1972,
22). После Неймегенского мира 1678 года голландцы фактически более не были «значительным фактором, который следовало принимать во внимание в Карибском бассейне» (Goslinga, 1971, 482). Данн видит в этом изменении политики еще один фактор — по крайней мере, для Англии. Он утверждает, что Славная революция представляла собой решающий поворотный момент, означавший победу для сахарных плантаторов, которые с этого момента «поддерживали компанейские отношения с короной», более не поглощавшей их доходы, как это было при Реставрации (Dunny 1972,162).

Прим Стр 194

Iva>>>> второй том.

186 J.M. Price (1964, 504). «В то время, как в 1700 году король Англии получал от табака вдвое больше, чем король Франции, к 1760-м последний имел от этого продукта примерно вчетверо больше, чем его британский кузен» (р. 503).
Прим Стр 200
В самые последние годы XVII века (возможно, между 1693 и 1695 годами) в Бразилии было «открыто» золото.188 Это положило начало золотому экспортному буму — официальные данные показывают рост экспорта с 725 килограммов в 1699 году до 14500 килограммов в пиковом 1712 году. Однако, по оценке Чарльза Боксера, эти данные отражают лишь от одной десятой до одной трети реального экспорта — остальное приходилось на контрабанду.189 Почему бразильское золото было «обнаружено» именно тогда? Вилар отмечает совпадение восходящего бразильского «золотого цикла» и монетарной инфляции в Англии, ставшей результатом войн 1689-1713 годов. Наиболее уместным является предположение Вилара, что английскую коммерческую экспансию и инфляцию объясняют не открытия, а скорее, наоборот: экспансия, «требующая эксплуатации новых рудников или благоприятствующая этому, объясняет наступление ’’золотого цикла”».190 Данную точку зрения подкрепляет тот факт, что контрабандная торговля едва ли была тайной — скорее она систематически организовывалась для доставки бразильского золота в Англию, фактически полностью обходя стороной португальскую экономику.
«И в военное, и в мирное время бразильское золото отправлялось в Англию на борту судов Королевского военного флота и еженедельным пакетботом Фалмут* — Лиссабон. И военные корабли, и пакетботы были защищены от обыска со стороны португальской таможни и любых других чиновников. Действительно, купцы в Лиссабоне — как британские, так и прочие иностранные — предпочитали отправлять свое золото в Англию подобным образом, поскольку вывоз монеты и драгоценных металлов из Португалии был строго запрещен со времен Средневековья».191
Стр 201

190 Vilar (1974, 279). Возможно, существует и обратная сторона медали. Боксер указывает, что «вместе с падением цен на сахар в последней четверти XVII века многие лиссабонские купцы настаивали на оплате [за рабов] наличными деньгами, а не в натуре [сахаром или табаком], и возникший в результате этого вывоз монеты породил серьезный финансовый кризис в Бразилии» (Boxery 1969b, 26). Это объяснило бы то, что у Бразилии был такой же стимул к «открытиям» золота, как и у англичан.
Прим Стр 201
194 Dunn (1972, 194). Мануфактурная составляющая включала в себя наличие мельниц для выдавливания сока из тростника, цехов кипячения, где тростниковый сок выпаривался до кристаллов сахара, цехов консервирования для сушки сахара и осушения мелассы (черной патоки), перегонного производства для ее превращения в ром и складов для хранения сахара, разлитого в бочонки.
Прим Стр 203

Iva>>>>> второй том.

211 Davis (1973b, 134)- Однако Брин утверждает, что поворотной точкой для Вирджинии был 1680 год, когда «у английских компаний появились возможности для прямой доставки негров из Африки в континентальные колонии» (Breen, 1973,14). Он также указывает, что в 1682 году Англия приняла новые правила найма контрактного персонала, требующие, чтобы все контракты имели подпись магистрата в Англии, а для детей до 14 лет имелось родительское согласие.
Прим Стр 207
Теперь мы должны обратиться к другой части уравнения — количеству рабочей силы, которая обеспечивала рост эффективности производства. Утверждение, что сахар и рабство были «тесно связаны»,210 действительно является трюизмом. При этом остается фактом, что первые попытки выращивать сахар и табак в Карибском бассейне были почти всегда основаны на использовании контрактного (indentured) труда, а не рабов. Рабы стали характерной для островов рабочей силой только ближе к концу XVII века, и только применительно к началу XVIII века можно утверждать, что такая же ситуация сложилась в южных материковых колониях Северной Америки.211 Степень правовых различий между двумя этими статусами является предметом словесных поединков между учеными. Одни, как Ральф Дэвис,212 подчеркивают, что контрактная служба была временным рабством, — другие, как К.Дж. Дэвис,213 напоминают, что это было лишь временное рабство. Реальная проблема имеет экономический характер. Каковы были долговременные преимущества и недостатки каждой из этих форм? Легко увидеть, почему первые карибские предприниматели предпочитали контрактный труд рабам. Первой и, возможно, решающей причиной было то, что он требовал гораздо меньше первоначальных капитальных вложений. В рассматриваемое время на перевозку одного контрактного работника требовалось авансировать от 5 до 10 фунтов, в то время как на африканского раба затрачивалось 20-25 фунтов.214 Даже если последующие расходы на одежду и питание для раба были меньше, а издержки на контрактного работника амортизировались только за три или четыре года, проблема изначальной капитальной ликвидности все равно существовала.
Стр 207-208

Португалия в той или иной степени оказалась перед лицом такой же ситуации. Для английских тканей и Португалия, и Испания в период Реставрации «открывали перспективы обширных заморских рынков, хотя английские купцы могли торговать лишь с Южной Америкой, причем через посредников».43 В действительности же череда англо-португальских договоров (1642,1654 и 1661 годов) втянула Англию во взаимоотношения с Бразилией еще сильнее, чем с Испанской Америкой.44 Английское включение в португальскую «трехстороннюю» торговлю (делавшее ее «четырехсторонней») превратит Португалию во «все более и более периферийную страну».45 Когда временный экономический подъем, который около 1650 года начался в Европе в целом и в Португалии в частности, к 1670 году подошел к концу,46
Стр 223

Результатом кризиса 1670-х годов было также то, что Португалия вновь стала искать драгоценные металлы в Бразилии,49 хотя существенные запасы золота не будут открыты фактически до 1693-1695 годов.50 Кроме того, кризис вел к поиску новых экспортных возможностей, и именно в это время широкий внешний рынок открылся для мадеры. Англичане выяснили, что «мадера была лучшим вином для хранения и для перевозки в области с жарким климатом».51 Англичане и в самом деле были столь хорошего мнения о мадере, что в Навигационном акте 1663 года вино, импортируемое с Мадейры и Азорских островов, было одним из трех исключений из требования переваливать через Англию европейскую продукцию, предназначенную для британских колоний в обеих Америках.52 Крупными рынками для этих вин стремительно стали Британская Вест-Индия и Новая Англия,53 и значимость виноделия в Португалии постоянно росла.54 Но в 1690 году Эрисейра умер, и к 1692 году португальский меркантилизм постиг коллапс. Что же случилось? Годинью дает три объяснения.55 Во-первых, в 1690 году окончился общий торговый кризис, повсеместно поднявший цены на сахар и табак, а вместе с этим было утрачено преимущество португальцев из-за временных трудностей голландцев. Во-вторых, шел постоянный рост продаж вин в Британскую Америку, стимулируемый тем, что в результате англо-французских войн Англия запретила импорт французских вин и обратилась взамен к португальским.56 В-третьих, началась золотая лихорадка в Бразилии.57

Меркантилизм был принят Португалией в качестве политического ответа на острый торговый кризис,57 58 однако внутренние антимеркантилистские силы были уже настолько сильно укоренены, что невозможно было предотвратить их новое политическое утверждение в момент, когда экономический климат был опять хоть немного благоприятен для их интересов.59 В 1703 и 1713 годах португальцы заключили Метуэнские соглашения*, которые, по словам Годинью, «в сущности, подтвердили фактическое положение дел,60 уже сложившееся в 1692 году и ставшее итогом всего развития событий в XVII веке. Эти знаменитые соглашения, ставшие моделью для теории Рикардо, которая благословляла международное разделение труда, не создали английские привилегии, но лишь воссоздали те, что уже были заложены в соглашениях 1642, 1654 и 1661 годов.61 Английский текстиль в обмен на португальские вина — этой схеме суждено было стать славным символом торговой политики вигов.62
Стр 224-225

Iva>>>>>> второй том.

С британской точки зрения, французы долго владели слишком большим куском испанского пирога, а переход испанского наследства к Бурбонам угрожал дальнейшим сокращением британской доли — не столько на Американском континенте, где британцы уже обошли французов, сколько в самой Испании и в Средиземноморье в целом.64 Война между Францией и Британией простиралась далеко за пределы Испании и представляла собой попытку взаимного разрушения торговых сетей, особенно путем каперства.65 По словам Арсена Ле- греля, «история войны за Испанское наследство не [была] внутренней историей Испании».66 Французы довольно быстро обнаружили, что главной заботой их испанских союзников было не продвижение интересов Франции, а выведение Испании из тех экономических рамок, в которых она оказалась.67
Мятеж в Каталонии необходимо рассматривать этом же контексте. В экономическом отношении после 1670 года Каталония пережила медленное восстановление — в основном потому, что «налоговое бремя было легче, а <...> экономическое изнеможение не таким полным», как в Кастилии.68 Это умеренное благополучие Каталонии было основано на выполняемой ею функции торгового посредника. Меркантилистская централизованная Испания не пошла бы на пользу «этому развивающемуся классу, который <...> мечтал о “свободной торговле” и о том, чтобы стать еще одной Голландией».69 Кроме того, «Франция как держава была врагом»,70 захватившим каталонскую территорию по Пиренейскому договору в 1659 году. Соответственно, каталонское движение — движение правящих групп, а не народный бунт, как в 1640 году, — «предлагало свои услуги англо-австрийским “союзникам” для отвоевания Пиренейского полуострова, присоединенного к Франции».71 На сей раз это было в меньшей степени сепаратистское движение против Испании, нежели движение, которое стремилось сохранить экономические интересы каталонской буржуазии путем предотвращения прихода к власти в Испании групп меркантилистского толка.72 Меркантилизм в данном контексте был прогрессивным, прагматичным направлением.73
Стр 226-227

67 Кеймен отмечает, что «для продвижения франко-испанской торговли [приходилось] держать низкие тарифы и запрещать торговлю с [англо-голландским] неприятелем. К своему раздражению, французы обнаружили, что было непросто гнуть свою линию в этих двух направлениях, угрожавших сократить ценность торговых привилегий, которыми они официально располагали» (Катеп (1969, 127). Французам эти привилегии по-прежнему принадлежали— именно они активизировали британцев, а французы были более заинтересованы в получении доступа в испанские Индии. Однако, «несмотря на французское превосходство на море, несмотря на асьенто, несмотря на те объемы нелегальной торговли, которая велась через Сен-Мало, для Франции все кончилось провалом. Людовику XIV так и не удалось вклиниться в монополию, которой Кадис обладал в отношении Индий» (Катеп, 1969,155).
Прим Стр 226
68 Elliott (1966,365). Вилар думает, что это было нечто большее, чем медленное восстановление. Он утверждает, что «правление Карла II Испанского (1665-1700) было для Каталонии удачным временем. <...> Для богатых крестьян, торговцев, деловых людей всех сортов <...> последняя треть XVII века была периодом процветания. <...> Кризису 1700-1715 годов, в отличие от сецессии 1640 года, вовсе не предшествовали яростные атаки на корону» (Vilarу 1962а, 101).
Прим Стр 226-227

Каким был результат войны за Испанское наследство? Испанию вынудили оставить ее территории за пределами Пиренейского полуострова. Что еще более важно, Испании пришлось подписать с Англией договор об асьенто, дававший Англии право (которое ранее принадлежало Франции) доставлять рабов (минимум 4800 в год) в Испанские Индии. Двумя отдельными пунктами, которые не входили в предыдущий аналогичный договор с французами, стали английское поселение на Рио-де- ла-Плата и ежегодный английский 500-тонный «дозволенный корабль», которому позволялось вести общую внешнюю торговлю в Испанской Америке.74 Многочисленные договоры, завершившие войну, были «неоспоримой победой антифранцузской коалиции над Людовиком XIV»,75 но в особенности победой Англии.76
Стр 227

75 Veenendaal (1970, 444). Именно в этом смысле Вилар рассматривает Утрехтский мир как поворотный пункт. Утрехт завершил «ликвидацию старой испанской империи в Европе, положил конец французской гегемонии и провозгласил английское превосходство в морском и колониальном мире, что, помимо прочего, символизировала оккупация Гибралтара» (Vilary 1962а, 12).
Прим Стр 227

Iva>>>>>>> второй том.

На фоне процветающей легальной и нелегальной торговли с Испанией и Испанской Америкой английская торговля с Португалией и Бразилией (также легальная и нелегальная) была даже еще больше.97 Метуэнский договор имел незамедлительные последствия: за одно десятилетие португальский импорт из Англии вырос более чем вдвое, однако экспорт — только на 40%. Договор уничтожил «младенческую» текстильную промышленность Португалии,98 одновременно, с 1670 по 1710 годы, происходил пятикратный рост производства португальского вина, «поглощавшего большинство имевшихся в Португалии капиталов и, что еще более важно, растущий объем португальской рабочей силы».99 100 Для Англии преимущества португальских вин перед французскими состояли в том, что, хотя они и были дороже, за них не приходилось платить драгоценными металлами, как в случае с Францией, что объяснялось объемом текстильного экспорта из Англии в Португалию. Для английского потребителя португальские вина могли стоить больше, но интересы буржуазии, сосредоточенные в Англии, были еще дороже. В действительности же торговля вином не несла для Португалии особых преимуществ. Помимо ее негативного влияния на мануфактуры, эта торговля сама по себе «в основном контролировалась английскими кругами, которым доставалось большинство доходов».101 Поэтому французский министр иностранных дел герцог Шуазёль в 1760 году не без основания скажет, что Португалия «должна рассматриваться как английская колония».102
Стр 230-231

97 С 1700 по 1750 годы Португалия была третьим по значимости потребителем английских товаров после Соединенных Провинций и германских государств, а доля английских морских поставок в Лиссабон никогда не падала ниже 50% в общем объеме грузов. См. Maxwell (1968, 612).
Прим Стр 230

К тому же в стоимостном выражении вина экспортировалось гораздо меньше, чем импортировалось тканей. Баланс торгового дефицита с Англией, еще в 1700 году ничтожный, рос примерно на миллион фунтов в год.103 К счастью для Португалии, она все еще оставалась, как минимум, полупериферийной страной. У нее была собственная — и богатая — колония, Бразилия,104 и именно бразильское золото позволило Португалии сбалансировать торговлю с Англией после 1710 года до середины столетия.105 Португальский историк Ж.П. Оливейра Мартинш в 1908 году едко заметил: «Бразильское золото попросту протекало сквозь Португалию и бросало якорь в Англии, чтобы платить за муку и ткани которыми Англия нас кормила и одевала. Наша же промышленность состояла из опер и молитв».106 С другой стороны, Англия получала столь необходимое ей вливание драгоценных металлов, что позволяло ее денежному запасу быть адекватным ее растущей доле в совокупном производстве и торговле в рамках мира-экономики.107
Стр 231-232

Iva>>>>>>>> второй том.

111 См., например, Friedrichs (1975» 32-33): «В Нюрнберге к началу XVI века раздаточная система была внедрена во многие отрасли металлургии, а также в производство кошельков, перчаток, метел, бумаги и книг, равно как полотна и фланели. Даже производство карандашей в Нюрнберге в конце XVII века было организовано на базе Verlag [раздачи — нем.]». То же самое утверждает Херманн Келленбенц, добавляя, что «в сфере добычи железных и прочих руд приобретение насосов, горнов и другого необходимого технического оборудования часто загоняло небольшую мастерскую в долги, поэтому ей требовалась помощь купца. В особенности это происходило тогда, когда лицо, регулярно покупавшее продукцию таких мастерских, было очевидным потенциальным источником кредита» (Kellenbenz, 1977а, 469).
Прим Стр 235
122 Ханс Медик дает отличное изложение того, как функционировала эта система, приходя к следующему выводу: «Логика семейного экономического производства стала эффективной прежде всего благодаря склонности бедных, безземельных тружеников прибегать к ’’самоэксплуатации” при производстве ремесленных товаров, когда возникала необходимость обеспечивать сложившийся уровень семейного потребления и хозяйственную самодостаточность». Результатом этого стал «дифференциал прибыли» для купца-предпринимателя, «превосходивший и доходы, которые можно было получить от отношений общественного производства внутри системы гильдий, и доходы, которые можно было извлечь из наемных трудовых отношений на мануфактурах» (Medicky 1976, 299). Медика особенно интересует «символическое отношение семейной экономики и торгового капитала». Он утверждает, что «нормы и правила поведения традиционной семейной экономики самообеспечения» были более важны для возможности генезиса капитализма [я бы скорее сказал — его роста — И.В.]У чем протестантская этика (Medicky 1976, 300).
Прим Стр 236-237
126 Procacci (1975, 28). Джорджио Прокаччи называет эту идею «слишком упрощенной и радикальной». Борелли приводит хороший пример того, почему дело было не просто в желании, отмечая усилия Венеции по сохранению своей шелковой промышленности при помощи запрета экспорта шелка-сырца в 1588 году. Поскольку данная мера вела к снижению цены на сырой шелк на внешнем рынке, это стимулировало контрабандный экспорт. К 1694 году две трети венецианского шелка-сырца экспортировалось нелегально (см. Borelliy 1974, 27-28). Этого было недостаточно для провозглашения меркантилистской политики — нужно было располагать достаточной политической силой, чтобы подкреплять эти меры. В данном же случае уровень конкуренции, задаваемый меркантилистскими мерами, был недостаточен для того, чтобы превзойти очень высокие издержки венецианского производства.
Прим Стр 237

136 См. Pirenne (1920, V, 65-69,129-130,193-201). Имеется, конечно, и одна меркантилистская интерлюдия, поучительная сама по себе. Жан де (Ян ван) Бруховен*, граф Бергейк, известный как «бельгийский Кольбер», в 1698 году смог уговорить губернатора Испанских Нидерландов, курфюрста Максимилиана Эммануила Баварского установить протекционистские тарифы, создать Compagnie d’Ostende [Остендскую компанию] для торговли в Индиях, запланировать усовершенствование внутренних водных путей, а в 1699 году даже запретить экспорт шерсти и ввоз иностранных тканей. Однако карательные меры голландцев и англичан в сочетании с взаимной ревностью провинций вынудили Максимилиана отступить (рр. 64-69).
Прим Стр 238

Iva>> второй том.

Про Швейцарию

Отдельно остановимся на Швейцарии, которая, похоже, превратила необходимость в достоинство, трансформировав свою специфическую связь с Францией в механизм полупериферизации. Истоки этой связи лежат в XVI веке, когда швейцарцы выступали в роли поставщиков наемников. Эту роль швейцарские власти использовали, чтобы выторговывать для себя исключения из французских тарифных бастионов, и в результате французский рынок стал «главным стимулом для швейцарской промышленности».148 Несмотря на то, что эта связь усиливала Швейцарию, в ходе Тридцатилетней войны швейцарцы заложили основу своего классического состояния нейтралитета. Это позволило им «вытеснить Францию с рынка Германии»149 и использовать данный момент в качестве базы для развития экспортной промышленности.150 Однако, когда в 1678 году Франция поглотила Франш-Конте, зависимость швейцарской молочной промышленности от соли, импортируемой из этого региона, усилила политическую зависимость Швейцарии от Франции.151 Приняв сочетание экономического антимеркантилизма152 и политической протекции со стороны Франции и умело используя свою растущую надомную промышленность в сфере производства часов и молочных продуктов, Швейцария к концу XVIII века стала «самой индустриализированной территорией на европейском континенте».153
Стр 240-241

Как показывает предшествующее изложение, утверждать, что в XVII веке промышленность исчезла из «станового хребта» Европы, невозможно. Суть произошедшего была в том, что промышленность, особенно производство шерстяных и хлопковых тканей, переместилась в сельскую местность. Судя по имеющимся свидетельствам, это происходило повсеместно — в Венеции, Генуе, Ахене, Фландрии, Цюрихе, а в конце XVII века даже в Голландии.154 В каждом случае в качестве ключевого мотива выдвигалось сокращение высоких издержек по заработной плате, которые были следствием силы городских гильдий. С другой стороны, элитное шелковое производство по-прежнему процветало в городах, где шелковые мануфактуры стали настоящими фабриками.155 Еще одной городской «промышленностью» того же типа, которая расширялась в этот период, стали производство и экспорт произведений искусства.156
Стр 241-242

154 О Венеции см. Rapp (1976,159), о Генуе — Bulferetti and Constantini (1966, 48-50), об Ахене — Kisch (1964, 524), о Фландрии — Mendels (1975, 203) и о Цюрихе — /. de Vries (1976, 97). В Голландии ткани перемещались из Харлема и Лейдена в Твенте и северный Брабант, дельфтская керамика направлялась во Фрисландию, обжиг бисквитного фарфора уходил за пределы северной Голландии. А.М. ван дер Воуде называет это «рурали- зацией [голландской] торговли и промышленности» (van der Woude, 1975, 239).
Прим Стр 241

Про Швецию
234 Hatton (1974, 4, п. 2). Тоннессон утверждает, что доля земель аристократов выросла с 15% в 1560 году до 6о% в 1655 году (Tonnesson, 1971, 308). Эйно Ютиккала говорит, что с 1600 года до середины века доля этих земель в Швеции увеличилась с одной четверти до одной трети, а в Финляндии — с 5% до половины (Jutikkala, 1975,159-160).
Прим Стр 258


не следует игнорировать — в особенности потому, что «в 1680-1690-х годах пожалование дворянства происходило исключительно часто» (Carlsson, 1972, 580).
Важным фактором является и нарастающий симбиоз крупного землевладельца и ненаследственного бюрократа. В 1700 году 25% крупных гражданских чиновников были аристократами по рождению, а 44% были возведены в дворянский статус. В ходе Великой Северной войны (1700-1721) Карл XII пожаловал дворянство многим офицерам своей армии, зачастую происходившим из иностранных знатных семейств (Carlsson,
1972, 586), а после войны многие гражданские чиновники получили дворянство вместо предоставления им особенных политических прав (р. 6ю). В то же время значительное место, зарезервированное в структуре государства за старой знатью, сохраняло ее лояльность короне в ходе войны, несмотря на редукцию. См. Hatton (1974, 4).
Прим Стр 262
255 По мере того, как в XVII веке потребность Англии в зерне падала, а потребность в лесе увеличивалась, ее торговля все больше смещалась от Польши к Швеции, поскольку польский лес был слишком дорог. См. Fedorowicz (1976). Это смещение стало ярко выраженным после польско-шведской войны 1655-1656 годов (см. Fedorowicz, 1967, 377, рис. 1), однако Швеция была в состоянии предотвратить периферизацию, ставшую уделом Польши. «Вечной темой [английских] жалоб было сокращение свободы перемещения и торговли для иностранных агентов [внутри Швеции]» (Astrom, 1962, 101). Англия была настолько расстроена способностью Швеции диктовать условия торговли, что в начале XVIII века, как мы увидим, примется энергично ниспровергать Швецию путем попыток создать (впрочем, без особенного успеха) конкурирующий источник корабельных товаров в Британской Северной Америке.
Прим Стр 263

262 «Морские державы, страстно желавшие закончить войну и тем самым использовать шведские войска в своей неизбежной борьбе с Францией [войне за Испанское наследство], в 1700 году предложили посредничество и Петру, и Карлу. Подобные предложения, неоднократно повторявшиеся в последующие годы, последовательно принимались царем и столь же последовательно отвергались королем Швеции, который был переполнен успехом и вдохновлен идеей праведного возмездия тем государствам, которые нападали на него» (M.S. Anderson, 1970, 734).
Прим Стр 265
268 «Полтава, превратившая Карла XII из завоевателя в изгнанника, перевернула все положение дел. <...> Полтава необычайно усилила влияние Петра в Западной Европе, не говоря уже о получении того престижа, который может дать только военная победа. ’’Теперь, — писал Урбих* (русский министр в Вене) Лейбницу в августе 1709 года, — люди стали бояться царя так же, как раньше они боялись Швецию”. Философ согласился с этим: ’’Все говорят, что царь станет угрозой для всей Европы и окажется чем-то вроде северного турка”» (M.S. Anderson, 1970,735). Отметим сравнение с Турцией — как и Россия, в XVII веке она была миром-империей во внешней сфере европейского мира-экономики, которому угрожали поглощение и периферизация.
269 В действительности «Ливония не стала настоящими ’’шведскими закромами” вплоть до ее включения [в состав] России в 1721 году» (Samuelsson, 1968, 76). Отдельный пункт договора 1721 года позволил Швеции беспошлинно вывозить зерно из ее бывших провинций в пределах 50 тысяч рублей в год. См. Lundkvist (1973, 56).
270 «После 1720 года можно было напрямую получать из России возросшее количество той продукции, которая ранее была практически полностью шведской монополией, а именно железа, смолы и дегтя» (Astrom, 1962,106).
Прим Стр 266

Iva>>> второй том.

Великий курфюрст реорганизовал тайный совет в качестве органа центральной администрации и создал для внедрения централизованных решений три типа бюрократии — финансовую, военную и судебную.318 Эти бюрократии, хотя и универсальные по своему охвату, были «удивительно малы»319 по размеру и останутся таковыми в XVIII веке. Возросший доход государства (3,3 миллиона талеров в 1688 году в сравнении с 1 миллионом в 1640 году)320 был потрачен главным образом на поддержание оплачиваемой волонтерской армии, частично состоявшей из иностранцев. В 1653 году постоянное войско составляло 4 тысячи человек, в 1688 году — уже 30 тысяч.321 Однако власть бюрократии кончалась у ворот юнкерских поместий, внутри которых верховной властью обладал ландрат (управляющий графства), избранный его сотоварищами-юнкерами.322 Но у государства Бранденбурга-Пруссии имелся один рычаг против владельцев поместий, которого не было у правителей Польши, Австрии, Дании и Швеции, — тот факт, что в Бранденбурге было мало крупномасштабных поместий. Это обстоятельство в сочетании с тяжелыми временами,323 масштабным военным опустошением324 и недостаточными естественными ресурсами почв325 означало, что «работа на короля Пруссии в большей степени могла удовлетворять материальные амбиции. <...> В условиях XVII-XVIII веков это был один из лучших и кратчайших путей либо стать богатым, либо приумножить свое богатство».326 Поскольку в стране не было владельцев громадных поместий, это был не просто «лучший и кратчайший путь» — это был фактически единственный путь.
Стр 266

Про Австрию
В равной степени ясно, что меркантилизм полупериферийных стран в ходе этого длительного промежутка спада заложил основы347 существенного развития мануфактурных видов деятельности в период новой экспансии мира-экономики после приблизительно 1750 года. Поэтому следует пристально посмотреть на события в первой половине XVIII века, когда Швеция была, так сказать, выбита из соревнования, а Пруссия и Австрия на деле соперничали за то, кто будет той силой в Центральной Европе, которая может завладеть преимуществом в дальнейшей европейской экспансии. В 1711 году на габсбургский трон взошел Карл VI, а в 1713 году на прусский престол вступил Фридрих Вильгельм I. В 1713-1714 годах Утрехтский и Раштаттский договоры завершили войну за Испанское наследство. Австрия приобрела Испанские (теперь ставшие Австрийскими) Нидерланды, Милан, Неаполь и Сардинию (которую в 1720 году обменяла у Савойи на Сицилию). В 1718 году Австрия получила от османов по Пожаревацкому миру Сербию, Банат* и Малую Валахию (уже приобретя до этого Венгрию и Трансильванию по Карловацкому миру 1699 года). Чтобы зарабатывать на новых возможностях балканской торговли, Австрия воссоздала свою Wiener orientalisch Handelscompagnie [Венскую восточную торговую компанию] (первая потерпела крах в 1683 году). В 1719 году Карл VI наконец оказался в состоянии объявить Триест и Фиуме” свободными портами — эта идея впервые была выдвинута еще в 1675 году.348
Поэтому 1719 год был поворотной точкой в австрийском ”Drang Nach Меег” [натиск в направлении моря — нем.]. Теперь Австрия имела доступ и к Атлантике (в Остенде), и к Средиземноморью (в Триесте) и могла претендовать на то, чтобы конкурировать с Венецией и Гамбургом.349 Казалось, Австрия наконец стала великой державой,350 как вдруг она оказалась «одновременно не в ладах»351 с Англией, Голландией, Францией и Испанией, поскольку всем им угрожали новые торговые претензии Австрии.
Стр 284

355 Превосходство Пруссии над Австрией в это время с точки зрения структуры государства становится очевидным из описаний Бетти Беренс и Ханса Розенберга.
Беренс утверждает, что «при вступлении на престол Марии Терезии в 1740 году во владениях Габсбургов не было ничего напоминающего центральную администрацию, не говоря уже о нации. Центральная администрация стала появляться только после 1748 года, и то лишь в так называемых наследных германских землях Австрии и Богемии» (Behrens, 1977, 551). А в Пруссии одна только административная унификация относится к правлению Фридриха Вильгельма I, то есть за 30 лет раньше (см. Behrens,
1977, 557). Однако «в основном направлении развития при Старом порядке Пруссия Гогенцоллернов двигалась в ногу с другими абсолютистскими государствами Европы. Возможно, ее наиболее отличительной характеристикой было то, что <...> многие политические новшества, административные реформы и налоговые меры были доведены до крайностей ее не в меру ретивыми лидерами» (Rosenberg, 1958, 23).
Прим Стр 285

358 Tremel (1961, 177). «Силезские полотняные ткани нашли экспортный рынок в Голландии и Англии, Польше и России. Голландским купцам они требовались для Испании, Португалии и Леванта. Силезский Schleier [вуаль — нем.] [легкий прозрачный женский головной убор, сделанный из полотняной ткани или полотнообразного хлопка — И.В.] экспортировался в Африку, Кюрасао и Индонезию. Силезская шерсть играла доминирующую роль на соответствующем рынке». Еще одной причиной, почему Силезия была «драгоценным камнем», заключалась в ключевой роли ее столицы Бреслау в наземных перевозках в восточном направлении, в которых она приобрела монопольное положение (Wolanski, 1971,126). См. тж. Hroch (1971, 22).
Прим Стр 285-286

Для Австрии это был «ошеломляющий удар» — не только из-за промышленного производства Силезии, но и потому, что эта территория была «главным торговым посредником» между Габсбургской монархией и внешним миром.364 Последствия утраты Силезии достигли также Богемии и Моравии, поскольку вплоть до 1742 года моравские вязальщики и ткачи продавали свои изделия силезским торговцам. Если бы это продолжалось и дальше, что позволял мирный договор, то эти преимущества оказались бы «экономически зависимыми от прихотей Пруссии».365
Австрия была вынуждена вернуться к прежним условиям. Тем самым приобретение Пруссией Силезии оказалось главным событием, которое существенно поддержало индустриализацию XIX века.366 Это стало возможным благодаря созданию прусской армии и государства вкупе с потребностями англичан (а также голландцев) в сдерживании шведов, а затем в срыве планов Австрии; причем возможность создания прусской армии и государства появилась благодаря свойственной Пруссии слабости земельной знати в сравнении с другими периферийными государствами. Это было следствием стечения обстоятельств в ходе столетия — обстоятельств, которые позволили Бранденбургу, крайне незначительной периферийной территории, стать к 1750 году полупериферийной европейской державой с огромнейшим потенциалом трансформации своей роли в мире-экономике
Стр 286

Iva>>>> второй том.


Эти купцы были вовлечены в так называемую трехстороннюю торговлю, у которой в действительности существовало много вариантов. В треугольнике, включавшем Африку и Вест-Индию, вест-индская патока направлялась в северные колонии, откуда ром и безделушки шли в Африку, а африканские рабы — в Вест-Индию. В треугольнике с Англией и Вест-Индией из северных колоний в Вест-Индию направлялась провизия и бревна, сахар и табак из Вест-Индии шли в Англию, а английские мануфактурные товары — в северные колонии (либо приходивший оттуда корабль продавался в Англии). В третьем, с меньшим периметром треугольнике с Южной Европой и Англией пшеница,375 рыба и пиломатериалы из северных колоний направлялись в Южную Европу, южноевропейские вина, соль и фрукты шли в Англию, и вновь английские мануфактурные товары уходили в северные колонии.
Следует подчеркнуть два момента, связанных с этими знаменитыми треугольниками. Прежде всего, это в значительной степени теоретические конструкции: они в гораздо большей степени представляют собой движение товаров, нежели реальные перемещения кораблей. Корабли из северных колоний были сосредоточены на челночном маршруте в Вест-Индию и обратно, лишь в незначительной степени совершая плавания через Атлантику в Англию и совсем немного походов в Африку.376
Стр 288-289
375 Слихер ван Бат даже заявляет, что во второй половине XVII и первой половине XVIII веков «лишь крупные [европейские] землевладельцы могли выращивать зерновые достаточно дешево, чтобы конкурировать с зерном из Пенсильвании» (Slicker van Bath, 1963а, 220).
Прим Стр 288

Во-вторых, англичане давили на северные колонии с целью поддержания неблагоприятного баланса прямой торговли, и это означало, что колониям приходилось обеспечивать себя монетой, если они хотели приобретать мануфактурные товары. Поскольку трехсторонняя торговля не приносила необходимого количества драгоценных металлов, колонии должны были либо расширять собственные мануфактуры (и, соответственно, сокращать импорт из Англии), либо искать какой-либо крупный рынок.377 В первой половине XVIII века политическая борьба североамериканских колоний с Англией сосредоточилась вокруг того, какая из данных альтернатив будет реализована. В XVII веке северные колонисты постепенно стали конкурировать с английскими производителями как кораблестроители, флотоводцы и поставщики провианта в Вест-Индию и Европу. Согласно меркантилистской доктрине, они были «скорее конкурентами, <...> [чем] активом», и тем самым имели «наименьшую ценность среди британских владений».378 После 1689 года англичане сделали сознательное усилие379 по исправлению положения — они попытались расширить функции колоний в качестве рынка для английских мануфактур путем поощрения производства новых базовых товаров (корабельных материалов) и удушения зарождающегося индустриального производства.380 Как «создать» рынок на отдельно взятой территории? — путем вовлечения ее населения в производство для мира-экономики, а если там не хватает людей с достаточно высоким уровнем дохода, то стимулировать «поселение» на этой территории. Англичане взяли именно последний курс, и это существенно отличало их от французов, голландцев и даже испанцев и португальцев на Американском континенте.381
В действительности между 1713 и 1739 годами имел место особенно значительный поток мигрантов, прежде всего в среднеатлантические штаты. Поскольку англичане не желали массово эмигрировать, Англия в это время осуществляла данный процесс путем открытия британской Северной Америки для неангличан: шотландцев, ольстерцев и так называемых «голландцев» (которые на деле были немцами и швейцарцами).382 Англичане надеялись, что эти новые мигранты будут задействованы в производстве нового «главного» товара — корабельных материалов. Это сулило Англии не только экономическое, но и военное превосходство. Корабельные материалы долго были «серьезным дефектом»383 английской колониальной торговли, и в течение XVII века «постоянной целью»384 английской политики было исправление этой ситуации. Данный недостаток оказался еще более острым, когда в 1689 году разразилась Девятилетняя война. Почти все производство или транзит английских корабельных материалов были в руках шведов, которые соблюдали нейтралитет, но находились на французской стороне, и это было «постоянной причиной для беспокойства».385 Очевидным альтернативным источником были северные колонии (а также Ирландия). В 1696 году Англия создала Бюро (Министерство) торговли и плантаций, одной из первых задач которого стало освобождение от зависимости от Швеции. Бюро попыталось создать монополию на реализацию этой задачи, но подобный подход вызвал значительное сопротивление.386
Стр 289-291
376 Walton (1968b, 365-371)* Причина этого носила экономический характер. Знакомство между купцом и его агентами значительно сокращало риски, и это вело к специализации маршрутов. Экипажам кораблей на трехсторонних маршрутах платили, когда корабль находился в порту, в отличие от экипажей кораблей на челночных маршрутах (Waltony 1968b, 386-389). Джилман М. Острандер идет еще дальше, сомневаясь в подлинности данной конструкции, поскольку в действительности корабли не совершали путешествий по трехсторонним маршрутам. Он приписывает само понятие трехсторонней торговли идеологическим потребностям XIX века (Ostrander, 1973, 642).
378 Barrow (1967, 8). Неттельс полагает, что подобное рассуждение отрицает «невидимые доходы» Англии от северных колоний, а именно потоки монеты и драгоценных металлов, плоды пиратства, «приобретение» услуг короны и даже кораблестроение для английских покупателей. Однако эти невидимые доходы именно такими — менее заметными — и были, а значит, они могли быть не в состоянии существенно изменить представление англичан о ценности северных колоний (см. Nettels, 1933, 344-347).
Прим Стр 289

379 Каким бы сознательным ни было усилие по увеличению ценности северных колоний для Англии, нет сомнения, что в сравнении с отношением англичан к колониям большого Карибского бассейна это было пренебрежительное отношение. А.Г. Франк полагает, что подобное пренебрежение, объясняемое «сравнительной бедностью земли и климата, а в равной степени и <...> отсутствием рудников», было приятным сюрпризом для этих колоний, поскольку позволяло им развиваться отличным образом от тропических и субтропических колоний (Franky 1979b, 60). Томас Барроу рассматривает «политику ’’спасительного прене брежения”» под другим углом. Он указывает, что, по меньшей мере, в XVIII веке «поддержание удовлетворенности колонистов [британской Северной Америки] требовало политики умиротворения, а не принуждения. Следовательно, Уолпол и его последователи стали руководствоваться принципом ”не до жиру — быть бы живу”. Тем самым политической максимой Уолпола в управлении колониями стала фраза Quieta non movere [успокаивать, а не беспокоить — лат.)» (Barrow, 1967, 116, 134).

Прим Стр 289-290
380 См. Nettels (1931а, 233). Что касается хронологии, то Неттельс ссылается на точку зрения Дж.Л. Биэра, согласно которой североатлантические колонии стали рассматриваться как рынок лишь после 1745 года. Неттельс утверждает, что данное представление неверно и что эти колонии воспринимались подобным образом уже в конце XVII века (см. Nettelsy 1931а, 230-231). Кэммен утверждает, что после 1713 года «все колониальные ресурсы [включая ресурсы северных колоний] рассматривались [англичанами] как важные с точки зрения вклада в создание самодостаточной империи» (Каттеп, 1970, 46). Однако Стюарт Вручи считает, что это произошло «в более поздний колониальный период» (Bruchey, 1966, 8). Наиболее раннюю дату приводит Коулмен — по его утверждению, «североамериканские колонии Англии демонстрировали наиболее поразительный чистый прирост спроса уже после 1650 года. Тем самым открывался эксклюзивный рынок для английской индустриальной продукции в тот самый момент, когда внутриевропейская торговля сжималась, а конкуренция усиливалась» (Coleman, 1977,197-198).
Возможно’ здесь перед нами намерение (возникшее в 1690-х годах), переходящее в стадию реализации (к середине XVIII века). Совокупные данные Д.А.Фарни по американским колониям показывают, что принадлежавшая им доля рынка английских товаров выросла с 10% в 1701-1705 годах до 23% в 1766-1770 годах, а доля колониального импорта в Англию — с 19 до 34%. Роль континентальных колоний (включая северные и южные) впервые превзошла роль Вест-Индии в 1726-1730 годах. Фарни предполагает, что результатом этой «американизации» (термин заимствован у Вернера Шлоте) английской внешней торговли стала «фактическая сверхзависимость», объясняющая английские экономические трудности во второй половине XVIII века (Farnie, 1962, 214). На меня это производит впечатление очень сомнительного утверждения — фактически речь идет о меркантилистской идеологии, доведенной до крайности. Скорее суть дела, как мы увидим далее, в том, что Англия была не в состоянии удержать северные колонии от превращения в полупериферийную зону (и в этом смысле Англия создавала некоторые из их будущих трудностей) — а если не от этого, то от чего-либо другого. 381 См. Nettels (1933, 322).


Прим Стр 290

385 Astrom (1962, 20). Из товаров, которые импортировались в Англию в 1699- 1700 годах — конопли, льна, смолы, дегтя, железа, поташа, 48% происходили напрямую из Швеции, 26,4% шли из России, 24,1% с Балтики и только 1,5% из Дании-Норвегии. Однако российские товары шли транзитом через Нарву, которая была в руках Швеции, а прибалтийские товары — через Ригу, которая также принадлежала шведам (см. Astrom, 1962, 99).
Прим Стр 291

В любом случае северные колонисты оставались более заинтересованными в производстве дерева, чем в производстве смолы и дегтя,389 а древесина не только шла в Англию, но и использовалась ими в собственном кораблестроении.390 Дело в том, что развитие этой отрасли промышленности играло для расширения рынка для английских товаров, по меньшей мере, такую же роль, как это сделала бы успешная программа по производству корабельных материалов. Именно это могло быть фундаментальной причиной того, что при режиме навигационных актов «в наиболее практичных целях» корабли, которыми владели колонисты, никогда не лишались привилегий для судов, которыми владели британцы.391 По этой причине появился экономический смысл строить корабли в северных колониях, где заработки были высоки, но стоимость дерева была более чем низка, что компенсировало этот фактор.392 Данное сравнительное преимущество было усилено постоянным ростом производительности американского колониального мореплавания в период с 1675 по 1775 годы.393 В результате к 1775 году около трети всех кораблей, зарегистрированных в Британии как принадлежащие британцам, были построены в северных колониях — и это был «важный источник процветания колоний».394
Стр 292-293

Iva>>>>> второй том.

57 «Никогда еще французские проекты так не угрожали Англии и Соединенным Провинциям, как сразу после принятия Людовиком XIV наследства Карла II Испанского. <...> Суждено ли было громадному рынку Испанской империи стать частными охотничьими угодьями французских купцов?» (Deyony 1978b, 235). Губер отмечает, насколько быстрым был ответ англичан и голландцев: «Всего через несколько дней после передачи асьенто последовал Великий Гаагский альянс. В Гааге император и морские державы собрались вместе всеми силами и дали Людовику XIV два месяца на уступки. И если он ответит отказом, то начнется война за то, чтобы отменить Испанское наследство, закрыть Нидерланды для французов, установить контроль над Италией и Средиземноморьем, дать союзникам выход в испанские колонии и одновременно удержать на расстоянии французскую торговлю» (GouberU 1970а, 237-238).
Прим Стр 310

Начнем с демографического обзора. Проблема здесь заключается в том, что огромная дискуссия бушует вокруг не только причин демографических сдвигов, но и тех данных, которые следует объяснить. Одни уверены, что темп роста населения Англии с 1600 по 1750 годы был медленным,76 а некоторые даже верят, что население было «практически неизменным»;77 другие же утверждают, что оно за этот период выросло на 50%.78 Относительно же Франции, похоже, присутствует общее мнение, что ее население оставалось более или менее стабильным с 1500 до 1750 года,79 причем более чем в три раза превышало население Англии и более чем вдвое — население Великобритании. Для Франции некоторые исследователи усматривают нижнюю демографическую точку в 1700 году, а между 1700 и 1750 году — небольшой подъем.80 Другие же видят во всем промежутке между 1700 и 1750 годами «аномально низкие»81 показатели для Англии. Предполагаемый для Франции рост между 1700 и 1750 годами тем более удивителен, что в 1693-1694 годах Франция (в отличие от Англии, но подобно другим странам Европы) испытала очень суровый голод,82 а еще один голод имел место в 1709-1710 годах.83 Кроме того, в 1720 году Марсель пережил последнюю в Европе крупную эпидемию чумы.84 Однако к 1740 году демографические показатели во Франции и Англии (а фактически и в большей части Европы) вполне определенно пошли вверх.85
Стр 313-314
82 Cm. Flinn (1974, 301): «Возможно, в Европе никогда больше не было столь жестокого и широко распространившегося голода, как в 1690-х годах». Англия, отмечает Флинн, была исключением. Однако во Франции «огромное большинство населения <...> находилось под угрозой голода, страдало от него или действительно умерло» (Goubert, 1970а, 216). Пентлэнд предлагает комплексное объяснение случая Англии. Население Англии росло высокими темпами с 1690 по 1710 годы — в период высоких цен на продукцию сельского хозяйства (предположительно из-за общеевропейского голода). По этой причине, а также потому, что молодые взрослые в этот момент были редкой категорией населения (в силу предшествующих низких темпов демографическо го роста), возможности для трудоустройства на фермах приводили к ранним бракам и высокому уровню рождаемости, что, в свою очередь, вело к сокращению этих возможностей и спаду после 1705-1710 годов. Вместе с падением цен после 1720 года росла смертность, что объясняет масштабные эпидемии 1720-х годов — «логичное следствие десятилетиями ухудшавшихся условий, возникших от избытка (а не недостатка) сельскохозяйственной продукции относительно спроса и одновременного избытка (а не нехватки) людских ресурсов» (Pentland, 1972,174).
Прим Стр 313-314

Как утверждает Олвен Хафтон, ключевым фактором был общий объем предложения продуктов питания. «Голодающее население, вообще говоря, не способно к воспроизводству: истощенные не утруждают себя этим делом».86 Откуда же берется рост продуктового предложения? Он не был результатом изменения климата или, по меньшей мере, был не только результатом этого. Поскольку весь промежуток от середины XVI до середины XIX века известен как «малый ледниковый период»,87 непохоже, что около 1750 года случилось какое- либо значительное улучшение климата. Более вероятно, что ключевым элементом картины были усовершенствования в системе сельскохозяйственного производства в Англии и Франции (северной и юго-восточной). В некоторых исследованиях дается большой кредит картофелю — а именно в тех, где утверждается, что демографический рост XVIII века варьировался «в соответствии с распределением и потреблением [этого продукта]».88 Другие рассматривают картофель лишь как один из элементов в целом улучшившегося рациона. Чай приходил на смену алкоголю, большее употребление получали рис и прежде всего сахар, причем сахар — в виде фруктов, варений и десертов, которые помогали разнообразить рацион, особенно зимой.89 Мы уже описали социальный контекст улучшений в сельском хозяйстве — нараставшую концентрацию сельскохозяйственных земель путем вытеснения неуспешных производителей.90 Огораживания — важный прием, известный еще до 1750 года,91 — стали возможны благодаря отчасти законодательству, отчасти эффективности и доходам землевладельцев.92 Какого рода эффективность могли обеспечивать крупные землевладельцы? С одной стороны, шло усовершенствование сельскохозяйственного инвентаря, в первую очередь благодаря использованию железа вместо дерева.93 Кроме того, временные луга и фураж оказались особенно полезны для владельцев стад, которые также стремились стать более крупными фермерами.94
Однако центральным моментом в этой устойчивой тенденции к концентрации была долгосрочно низкая стоимость зерновых.95 В течение всего промежутка 1600-1750 годов у зерна было очень немного удачных годов.96
Стр 314-315

92 «Даже в деревнях, которые на протяжении [XVIII] века оставались неогороженными, часто существовала сильная тенденция в направлении меньшего количества наделов и более крупного их размера» (Mingayy 1962, 480). Похоже, именно это и произошло в Англии, несмотря на то, что «высокая урожайность картофеля сделала возможным добывать пропитание даже на очень маленьких участках земли» (Vanderbrockey 1971, 38). Это может означать, что производство зерновых было ключевым фактором в финансовом отношении.
93 Кто мог позволить себе это? Предположительно, те, кто уже имел более высокий общий доход. Байрох утверждает (возможно, идя по кругу в доказательстве), что способность платить за новые инструменты была результатом роста сельскохозяйственной производительности (см. Bairochy 1966,16).
94 «Без помощи репы простое сохранение стада зимой и весной было непростой проблемой» (Егпку 1912,176). К1720 году в Англии была хорошо известна не только репа, но и клевер, люцерна, трилистник, люцерна хмелевидная, райграс (см. HoldernesSy 1976, 65).
95 «Происходило следующее: мелкий фермер, в хорошие годы производивший лишь небольшой прибавочный продукт для рынка, в плохие годы терял денежный доход, но его утрата оборачивалась выгодой для крупных фермеров, которые пользовались этой неожиданной дополнительной удачей — выпадением из конкуренции мелких производителей» (Gouldy 1962, 321).

Прим Стр 315

99 Mingay (i960, 337). Между 1700 и 1750 годами доля зерна в английском экспорте выросла с 3,7 до 19,6%. См. T.S. Ashton (1960,12). Слихер ван Бат утверждает, что между 1690 и 1720 годами «средневзвешенное соотношение цен между сельскохозяйственной и несельскохозяйственной продукцией» временно развернулось в сторону первой в границах в целом неблагоприятного для нее соотношения в период с 1620 по 1740 годы (Slicher van Bath, 1963а, 211).
Прим Стр 316

Однако примечательно то, что именно в момент, когда цены были на самой низкой отметке, то есть в первой половине XVIII века, Британия стала ведущим экспортером зерна в Европе. Наиболее очевидное объяснение состоит в том, что Акт о зерновых экспортных премиях, утвержденный британским правительством в 1688 году для поощрения экспорта зерна,98 создал «в целом благоприятные»99 условия для расширения сельского хозяйства. Не приходится сомневаться, что упомянутые привилегии вели к росту производства зерновых в Англии, и это могло внести свою лепту в дальнейшее падение внутренних цен на зерно, создавая вынужденно большее количество доступного зерна на домашнем рынке, нежели в ином случае.100 Очевидным намерением данного шага было помочь британскому сельскохозяйственному предпринимателю увеличить свою норму прибыли.
Каким был рынок для возросшего предложения британского зерна? Выход заключался в производстве джина и пивоварении, а рынком для этой продукции была городская рабочая сила, которая в период вековой стагнации ощутила рост реальных заработных плат.101 Элизабет Джилбой, например, отмечает, что в Лондоне этот рост был истрачен на, так сказать, «джиновую эпидемию».102 Это было столь же верно применительно к Нидерландам, где импорт британского зерна рос в особенности за счет солода и ячменя, которые использовали голландские владельцы винокурен и пивовары.103 Британские экспортные премии вели к еще большему экспорту в Голландию,104 которая, в свою очередь, требовала больше британской продукции благодаря росту зерновых цен в Нидерландах с 1700 по 1720 годы.105 Британцы оказались в состоянии вытеснить балтийских производителей с голландского рынка,106 поскольку могли продавать зерно по более низкой цене. Это происходило не только в силу более низких для британцев транспортных издержек (которые, в конечном итоге, существовали и раньше), но и благодаря экспортным премиям, дававшим примерно 16,5% реальной стоимости зерновых, отгружавшихся за границу.107
Стр 316-317

106 А. Джон приводит впечатляющие данные о среднем ежегодном экспорте зерна из Великобритании и Балтики. С1650 по 1699 годы балтийская зона экспортировала 58 8оо ластов (в одном ласте приблизительно 10,5 квартеров***), а Великобритания экспортировала 2 500 ластов; между 1700 и 1749 годами балтийский экспорт сократился до 31 ооо ластов, а британский вырос до 42 ооо. Совокупный объем британского и балтийского экспорта вырос с 58 300 до 73 ооо ластов (см. John, 1976, 56, таблица 6). См. тж. Lipson (1956, II, 460), Jeannin (1964, 332) и Ormrod (1975» 38).
Прим Стр 317-318

Iva>>>>>> второй том.

Как уже было сказано, во Франции картина отличалась от Англии в меньшей степени, чем мы думаем. Исследуя изменения, случившиеся в эпоху после 1690 года, мы прежде всего задаемся вопросом, почему французы не устанавливали экспортные премии. Франция могла не иметь в них нужды, потому что она была значительно больше Англии. Войны 1688-1713 годов прервали тот импорт зерновых, который Франция осуществляла прежде, «создав ситуацию, благоприятную для выращивания зерновых в южной части страны».116 Кроме того, когда войны повергли в разруху Испанию и тем самым отсекли испанский рынок для французской животноводческой и винной продукции, а блокада отрезала английский и голландский рынки льна, производители в юго-западной Франции явно вернулись к производству пшеницы.117 Начиная с этого периода и до середины XVIII века происходила постоянная концентрация земли — территория средних Пиренеев стала «зоной зерновой монокультуры, производящей на экспорт в Средиземноморье».118 Тем временем в Лангедоке благодаря транспортной революции (в 1680 году был открыт Канал дю Миди*, а начиная с 1725 года строились новые дороги) процветало сельское хозяйство. Улучшения в транспортной сфере давали возможность доставлять зерновую продукцию в Марсель по ценам достаточно низким, чтобы конкурировать на средиземноморском рынке.119 Таким образом, рост производства зерновых во Франции происходил параллельно с ростом производства пшеницы в Англии и в общем приближении имел аналогичное воздействие с точки зрения социальной структуры деревни и значения этого роста для мира-экономики. Иными словами, в эпоху всеобщей стагнации центральные зоны осваивали прибыльные «периферийные» производственные задачи.
Стр 319

Политика Кольбера по «инкорпорации» Понанта не увенчалась успехом, но спасла Францию от судьбы Португалии, сконцентрировав в других регионах те отрасли промышленности, которые шли на спад в Понанте. В начале XVII века это был богатый регион тканей и полотна, но при Кольбере такое положение дел стало меняться, и промышленность росла как на северо-востоке (в рамках пяти Больших откупов), так и в Лангедоке.153 Между 1700 и 1750 годами 55% французской шерсти производилось на северо-востоке страны, 28% — на юге, а доля запада снизилась до 4%.154 Французский акцент на промышленности был ответом на острую необходимость и в длительной перспективе оказался успешен. Когда в Наполеоновскую эпоху политика Кольбера была наконец полностью внедрена, оказалось, что индустриальная база, необходимая для ее осуществления, была сохранена. А лозунг “laissez-faire, laissez-passer” [не вмешивайтесь, дайте дорогу — фр.] исходно относился к идее отмены барьеров внутри меркантилистской Франции.155
Стр 326
В ориентированной на Запад торговле на первом месте в первой половине XVIII века стоял сахар,166 а на втором — рабы, благодаря которым становилось возможным его производство.167 В 1700 году в мировой торговле сахаром определенно доминировала Британия, но к 1750 году ее первенство перешло к Франции.168
Стр 328-329
168 «Между 1701 и 1725 годами прогресс [Франции] быль настолько быстрым, что <...> французы не только снабжали свою страну, но и торговали по более низким ценам, чем англичане, на континентальном рынке, в частности, в Гамбурге, Фландрии, Голландии и Испании, а также в [Балтийских] проливах; [французы, наряду с] Португалией, обеспечивали Левант сахаром из Бразилии» (Andrews, 1915, 550). Английский реэкспорт сахара последовательно шел на спад. Он составлял 37,5% от всего реэкспорта в 1698-1700 годах и упал до 4,2% в 1733-1737 годах (см. Sheridan, 1957, 64). Тем временем это был «наиболее динамичный сектор экономики во Франции» (Boulle, 1972, 71). См. тж. Moreno Fraginals (1978,1, 27) и Leon and Carriere (1970,197).
Стр 329


193 Если в начале XVII века на Левант приходилось 50% французской внешней торговли, то к 1789 году этот показатель был равен 5%. В 1750 году он был значительно ниже, чем торговля с обеими Америками и Испанией, хотя и примерно равным показателям торговли с Голландией (см. Masson, 1967b, 429).

Прим Стр 332
209 Морино утверждает, что французский экспорт на север сравнялся с голландским в 1742 году (Morineaiiy 1965, 206). При этом Пьер Жаннен указывает, что «прямая торговля Франции с севером в XVIII веке получала прибыль от роста, отчасти бывшего следствием сокращения посреднической роли голландцев. Но если на смену Амстердаму в большей или меньшей степени пришел Гамбург, было ли это изменение столь уж важным с точки зрения французских купцов?» (.Jeannin, 1975, 71).
Прим Стр 335

состояние французской экономики с 1690 по 1720 годы. Рише сомневается, что после сжатия кольберовской эпохи (1660-1690) наступил подъем. В эквиваленте счетных денег цены на зерновые быстро росли, как и цены на вино и оливковое масло, но в металлическом эквиваленте они продолжали быть низкими. «Это был ’’номинальный” рост, искусственно вызванный обесцениванием монеты — признак бедности, а не симптом процветания» (Richet, 1968, 762).
220 См. Wilson (1951, 240-241). Сперлинг объясняет эти исключения с точки зрения прибыльности. «Серебро шло на восток не потому, что торговля зависела от него в каком-либо абсолютном смысле, но потому, что это было прибыльным» (Sperling, 1962, 62). Причиной этого была разница в соотношении серебра к золоту в различных частях мира: 17:1 в Испанской Америке, 15:1 в Европе, 12:1 в Индии, 9:1 в Японии. Рудольф Блиц приводит аналогичные соотношения: 16:1 в Испании, 15:1 в Англии, 9/10:1 на Востоке (Blitz, 1967, 53).
Прим Стр 336

Iva>>>>>>> второй том.
132 Степень, в которой Англия полагалась на импорт полотна, представляет собой предмет спора. Как утверждает Харт, «возможно, <.. .> в XVIII веке в самой Англии полотна для внутреннего потребления производилось больше, чем импортировалось из Шотландии и Ирландии вместе взятых» (Harte, 1973,107). Может быть, так и было, но все же из внешних источников вместе взятых импортировалось больше полотна, чем производилось на месте, а шотландское и ирландское полотно играли возрастающую роль.
Прим Стр 322
В период после Славной революции британцы пошли гораздо дальше. Они уничтожили ирландские шерстяные мануфактуры посредством Ирландского шерстяного акта 1699 года.139 Этот документ подталкивал ирландцев к производству полотна методом надомной промышленности с крайне низким уровнем заработной платы.140 Джеймс заявляет, что это было не так плохо для Ирландии, поскольку ее жителям в XVIII веке, как и шотландцам, было разрешено экспортировать свою продукцию в Англию и британские колонии, причем главным рынком для ирландских поставок становилась Вест-Индия.141 Однако это не учитывает тот факт, что основными получателями выгоды от данной экспортной торговли были крупные английские землевладельцы в Ирландии. Более резонным представляется утверждение Хилла: «После чернокожих рабов Ирландия была главной жертвой навигационной системы, которая дала Англии ее мировую гегемонию».142
Стр 323-324
151 См. Richard Roehl (1976, 272): «В Англии внутренний рынок был слишком мал, уровень совокупного спроса, формируемого внутри страны, был недостаточен, чтобы произвольно породить и поддерживать Промышленную революцию. Франция была гораздо более крупной страной. Внутренний спрос там был достаточен для потребностей Промышленной революции, и Франции не требовалось существенной опоры на мировой рынок для восполнения совокупного спроса. Англия же была вынуждена использовать вместо этого международный спрос как приложение к тому, чем был ее внутренний рынок (если бы он оставался сам по себе), слишком маленький для поддержания широкого движения в сторону индустриализации».
Прим Стр 325

223 См. Vilar (1974, 278-279). См. тж. Wilson (1941» 8): «Следствием англопортугальского договора 1703 года <...> было перенаправление потока золота из Бразилии в Лондон». Перенаправление в данном случае означает уход золота с его предшествующего пути в Амстердам. В 1713 году золото составляло 6о% бразильских грузов (см. MorineaUy 1978b, 32). В XVIII веке Бразилия экспортировала примерно 8оо тонн чистого золота (р. 24).
224 Вилар пишет: «Мы всегда должны помнить, что время очень низких цен на все товары есть время высокой покупательной способности драгоценных металлов, а значит, и стимул для их поиска» (Vi/ar, 1974, 247). С другой стороны, как отмечает Мо- рино, это преимущество исчезает, когда экономика восстанавливается: «Коммерческая значимость [золота], достигнув своего зенита в 1730 году, необычайно снизилась на рубеже XIX века. Можно привести лишь один пример: килограмм чистого золота, который в 1740 году ’’стоил” в Лиссабоне 12и 1/4 ящиков сахара (около 7200 кг), в 1778 году стоил меньше семи ящиков (3900 кг), а в 1796 году — меньше 3 и 1/2 (1950 кг). Кто бы поверил, что в соотношении между золотом и сахаром именно золото испытает большее ценовое сжатие?» (Morineauy 1978b, 40).
Прим Стр 337

234 Van der Wee (1977,388). Дейон и Жакар предлагают использовать следующий эмпирический показатель для оценки преимущества нового английского способа финансирования государства над французской системой: «Войны [1689-1713 годов] потребовали от Англии и Франции сопоставимых финансовых усилий. Налоги, особенно косвенные, и объемы заимствований росли в обеих странах аналогичными темпами. Тем не менее, в момент подписания утрехтских соглашений французский национальный долг был примерно в пять или шесть раз больше, чем английский» (Deyon and Jacquart, 1978, 500).
235 Carter (1955, 21). См. тж. Roseveare (1969, 69): «Парламентская революция освободила Сити от тех беспокойств, которые он традиционно испытывал в отношении предоставления крупных займов правительству, и финансовое сообщество во главе с королем и королевой без колебаний подписало [в 1694 году] 1,2 миллиона фунтов капитала, необходимых для выполнения требований к созданию корпорации [Банка Англии]».
Но не все были полны таких надежд. Об оппозиции определенных землевладельческих кругов, которые рассматривали Банк Англии как структуру, обеспечивающую источник доходов, независимый от парламента, см. Rubini (1970, 697-701).
Прим Стр 340
239 Wilson (1949, 161). Одним из свидетельств в пользу успеха Банка Англии как ключевого института было следующее. Несмотря на то, что де-юре его расписки не были легальным платежным средством до 1833 года, де факто «еще в начале XVIII века расписки Банка Англии стали приниматься повсеместно при окончательном урегулировании задолженностей», то есть в качестве денег (Horsefield, 1977,131).
Прим Стр 341
При том, что процентная ставка в Соединенных Провинциях упала с 6гА% в начале XVII века до 2 ½ % в середине XVIII столетия, те 6%, которые предлагал Банк Англии (и 5% в аннуитетах и колониальных залоговых бумагах), представлялись голландским инвесторам очень привлекательными.246
Стр 342

Iva>>>>>>>> второй том.

Европейское доверие Амстердаму как финансовому центру мира не будет поколеблено до 1763 года,251 но уже в начале XVIII века голландцы переводили свои деньги туда, где за них можно было получить наибольшее вознаграждение, и таким местом была Англия. Это было «ясное деловое соглашение»,252 в котором высокий возврат на капитал голландских инвесторов помогал английскому государству снижать для себя стоимость займов. В конечном итоге, англичане могли получать свои деньги внутри страны, как это делали французы, но голландские инвестиции «позволили Англии вести [свои] войны с минимальной трудностью для экономики».253 Симбиотическое соглашение между бывшей державой-гегемоном и новой восходящей звездой обеспечило для первой приятное выходное пособие, а для второй — первоначальный импульс против своего соперника. Подобная модель была воспроизведена позднее, в промежутке с 1873 по 1945 годы, когда Великобритания выполняла прежнюю голландскую роль, а Соединенные Штаты — английскую.
Стр 343
Харольд Темперли отмечает, что если эпоха Уолпола была «временем мирным [и] бессобытийным», то это случилось благодаря прошлой доблести: «Метуэнский договор с Португалией в 1703 году и торговые статьи Утрехтского мира 1713 года всеми рассматривались как уступки английской торговле, которые можно было вырвать только оружием или угрозой его применения».271 Силы оружия было недостаточно — требовалась также эффективность управления. Пламб утверждает, что «к 1714 году Британия, возможно, располагала наиболее эффективными правительственными механизмами в Европе».27
Стр 347
272 Plumb (1967,13). Эффективность более важна, чем цифры, но стоит заметить, что цифрами в Англии не пренебрегали. «Численность работающих в правительстве с 1689 по 1715 годы росла быстрее, чем в любой другой период английской истории»
(р. 112) — до XIX века. См. тж. Aylmer (1974, 24): «С точки зрения резкого роста правительства, ключевыми промежутками <...> представляются 1642-1652 и 1689-1697 годы (а также, возможно, 1702-1713)». Сравним описание Пламба с той оценкой, которую Па- трис Бержер дает предполагаемому быстрому росту французской административной эффективности после 1689 года: «Изучение голода 1693 года [и того, как французское правительство разбиралось с этим вопросом] не оставляет ощущения того великого административного нахрапа, который теоретически должен быть вызван военными нуждами» (Berger, 1978,120).
Прим Стр 347
274 Об Англии и земельном богатстве см. Habakkuk (1967b, 9): «Нет основания сомневаться, что обстоятельства были более благоприятны к земельным доходам в столетие после 1715 года, нежели в промежутке 1640-1715 годов» См. тж. Plumb (1967, 8): «Земельное дворянство все больше вплеталось в новую экономическую ткань общества; торговля, спекуляция [и] капиталистические авантюры наконец перестали быть чуждыми для него». О Франции и купеческом капитале см. McManners (1967, 26): «Деньги — вот ключ к пониманию французского общества в XVIII веке. Имея за своей спиной власть денег, плутократия проникала в ряды аристократии». См. тж. Grassby (i960) о некоторых путях в обход derogation [лишение дворянства — фр.], а значит, было невозможно сохранять те строгие барьеры между знатью и купцами, которые эта доктрина была призвана обеспечить.
Прим Стр 347-348

Iva>>> второй том.

Политические примирение верхних страт, эта ткань английской стабильности XVIII века, во Франции было завершено лишь частично. В точности как в Англии, более новые сегменты верхних страт добились droit de cite [права гражданства — фр.] в политической структуре и перестали быть оппозиционной силой282 — во Франции так произошло с сопоставимой группой noblesse de robe.28* Тем не менее, в отличие от Англии, исполнительная власть никогда не переходила под тотальный контроль государства. «Трещина между теорией и практикой [абсолютизма] оставалась необычайно широкой».284 Чтобы объяснить незавершенность примирения верхних страт во Франции, необходимо вернуться к вопросу о гугенотах после отмены Нантского эдикта. «Протестантская партия» в XVI веке пользовалась поддержкой половины французской знати, особенно ее средней и нижней части. Любопытным следствием этого было то, что мелкая знать, испытывая давление со стороны королевских чиновников, прибегла к «относительной, но все равно парадоксальной толерантности в отношении своих крестьян». Однако когда политический компромисс 1598 года обернулся королевской победой в 1629 году*, социальные последствия этого были громадны: «Поражение протестантской партии было прежде всего поражением знати».284 285 Знать отказывалась от протестантизма — после 1598 года медленно, а после 1630 года стремительно, и именно это сделало возможным отмену Нантского эдикта в 1685 году.286
Стр 349-350


287 Между 1680 и 1720 годами Францию покинули около 200 ооо гугенотов, отправившись в первую очередь в Англию, Соединенные Провинции, Женеву и германские земли (см. Scovilley 1952, 409-410).
288 См. Scoville (i960, 3-5, 118). Некоторые из обращенных в действительности сделали это притворно, став «новыми марранами» (см. Leonard, 1948,177-178).

289 Leonard (1948,178). Отсюда и война камизаров, Антуан Кур и синод пустынников в Басс-Севенне”*‘ в 1715 году.
Прим Стр 350

293 См. данные Мунье о сравнительным поступлениям от таможен, акцизов, почт и марок в промежутке с 1690 по 1715 годы. В то время как французский доход от Fermes- LJnies [объединенных откупов — фр.] сократился с примерно 70 миллионов турских ливров в 1690 году до 47 миллионов в 1715 году, английский доход вырос с 20,5 миллиона в 1700 году до 59,5 миллиона в 1713 году (Mousnier, 1951,18). В течение столетия этот разрыв постоянно ухудшался. Питер Матиас и Патрик О'Брайен, тщательно сравнив налоговое бремя обеих стран на протяжении всего XVIII века, утверждают, что «во Франции оно было ниже, чем в Англии» (Mathias and 0’Brieny 1976, 634). Они указывают, что «это, возможно, не просто совпадение», — размер английских налогов превосходил только Соединенные Провинции, единственную страну, «где внутренние рынки были еще более тесно связанными между собой, чем в Британии» (р. 640).
295 Ле Руа Ладюри противопоставляет политические коалиции сельской Англии и сельской Франции в XVIII веке: сеньоры и богатые фермеры (grosfermiers) в Англии, в отличие от французского «исторически сложившегося блока» бедных, средних и даже зажиточных крестьян против feodalite [феодализма — фр.] (Le Roy Ladurie, 1975а, 584-585)-
Прим Стр 351
Таким образом, как это часто бывает, сила порождала силу, а слабость — слабость. Сложности XVI века в создании государственной структуры разрывали Францию на части, терзали ее и в конечном итоге воплотились в неполной интеграции Франции XVIII века. Англия XVI века была компактным государством. Беспорядки Гражданской войны форсировали воссоздание единого правящего класса, и Англия оказалась способной поглотить и инкорпорировать свои кельтские окраины, а также привлечь достаточно голландского капитала, который поддержал создание стабильного уолполовского однопартийного государства в XVIII веке. Способность Англии решительно опередить Францию в промежутке 1750-1815 годов и объясняется именно этим постоянным ростом относительной силы английского государства, а не значимыми различиями в том, как было организовано французское и английское производство с 1600 по 1750 годы, или различиями в ценностных системах.
Стр 352